Девушки тяжёлого поведения. Мара Ехлова

этаж стоит, прижавшись к стене, Витя Ужов, герой её невнятных, первых томительных снов, волнующих разговоров с девчонками. Однажды – их седьмой класс нёс недельное дежурство по школе – она нарисовала сценку в стенгазету и изобразила Витю. Срисовывала с книжки «Принц и Нищий». Витя был похож на Тома Кенти. Чтобы её ни в чём не заподозрили, никто не раскрыл её сердечной тайны, Маре пришлось пририсовать ещё пятерых или шестерых девятиклассников, с разной степени приближённости к оригиналу. На большой перемене компания стояла у стенгазеты, опознавая друг друга и оживлённо обсуждая неожиданный сюжет.

      И вот Витя у её дверей, с охапкой цветущей черёмухи – обломал половину куста, не меньше.

      Мара пытается выдохнуть, но там, внутри, какой-то затор, и ещё она впервые слышит своё сердце – вот так, запросто, не на кроссе, не когда испуганная зашедшим за ней в подъезд человеком, по виду, с «химии», она в секунды взлетела на верхний этаж и барабанила в дверь квартиры подруги. А так – среди тихого вечера, на лестничной площадке, придерживая дверь за спиной…

      – Мара, кто там? – мамин голос. – Остывает всё. Отец, выгляни, – недовольно говорит мать.

      Мара меняется в лице. Витя толком ничего не успел сказал, кроме: «Выйдешь?». Сунул ей букет. Нуров высится рядом, готовый подхватить одну или другого: оба, кажется, в предобморочном состоянии. Она уж точно. Её ещё никогда не держал за руку мальчик, не обращался лично к ней, к Маре, а не просто к одной из девочек в компании или классе. Мара ещё не сумела бы объяснить разницу, но явственно её чувствовала.

      – Что происходит, молодые люди? – подчёркнуто вежливо, как обращаются к подчинённым, спрашивает оттеснивший Мару отец.

      Она едва успевает вытянуть свой букет из стремительно сужающейся щели между косяком и дверным полотном. Отец впихивает Мару в прихожую.

      …Через минуту, нет, меньше, отец вернулся, в подъезде послышался топот сбегающих по ступенькам двух пар молодых ног, завизжала пружина и хлопнула подъездная дверь.

      Мать смотрела на черёмуховую охапку.

      – Дурманом сладким веяло… Поверила, поверила, а больше ничего… Один раз в год сады цветут… – обволакивала помадным голосом комнату Анна Герман.

      Затем тонконогий «Днiпро» выдал шуршание, Чарли Уоттс врезал по тарелкам в своей напористой манере, и Джаггер стал набирать высоту на припеве: «I see the girls walk by dressed in their summer clothes». Мара тоже уже была в летнем штапельном платьице. Затем Роллинги ещё озадаченно помычали, Мик повыкрикивал отрывисто слова; затем потекла хрустальная мелодия «Рубинового Вторника». У отца на бобине всё шло вперемешку: «Песня года» и зарубежные записи.

      Вечер был запорот.

      – А царевна молодая, втихомолку подрастая, всё росла, росла, росла, поднялась и расцвела, – матери, русачке (или как она сама о себе говорила, словеснику), чтобы за что-нибудь отчитать Мару, годилось всё, и строчки из Пушкина. Целая плеяда русских классиков, поэтов и прозаиков,