Позывной: «Москаль». Наш человек – лучший ас Сталина. Валерий Большаков

тесноватой квартирке пахло тлением и воском. Народу собралось немного, человек пять: жена Панаса – бабушка со скорбным изгибом впалых губ; дочь Леся в траурном платье и трое старичков-вете- ранов.

      Иван Федорович был шестым, а майор Сулима лежал в гробу, обтянутом красным бархатом, желтолицый и словно усохший среди бумажных цветов.

      Похороны – весьма нудное мероприятие.

      Деловитые могильщики с лопатами скучали в сторонке, дожидаясь своей очереди – и заветной бутылки за труды…

      Красноносые музыканты старательно «лабали жмурика», извлекая из расстроенных инструментов душераздирающие звуки…

      Равнодушные поварихи готовили скромную снедь в кафешке, закрытой на «спецобслуживание»…

      Постный супчик, солянка с котлетой, компот. И водка.

      Земля тебе пухом, Панас…

      С поминок Иван Федорович возвращался уже вечером, решив не задерживаться в Киеве. Как там у Чехова? «В Москву! В Москву!»

      Было противно смотреть на «майданутых», на крикливые плакатики «Україна – це Європа!», на всю эту разруху в головах, на улицах и в подворотнях.

      А где-то на востоке палят орудия по Донецку, обстреливая мирные дома «ватников» и «колорадов»…

      И Жилину стало совсем тошно.

      До вокзала он добирался по улице Коминтерна, лет пять как переименованной в честь Симона Петлюры. Ветеран не плелся даже, а едва тащился, усталый и вымотанный, из последних сил опираясь на палочку и укоряя себя за то, что рано сошел с троллейбуса – надо было еще пару остановок проехать. Немощь, немощь…

      Стемнело, зажглись фонари, да и витрины с окнами добавляли света. По улице потоком катили машины – и шагала колонна бандеровцев с факелами.

      Они орали, вскидывали, не стесняясь, руки в нацистском салюте, голосили, гоготали, и Жилин на миг ощутил себя Штирлицем в Берлине, наблюдающим за шествием штурмовиков.

      Тут пятеро или шестеро лбов отделились от толпы, привлеченные блеском орденов. Один из них, потный и волосатый, с рунами СС на майке, глумливо осклабился:

      – Та цэ ж москаль, хлопци!

      Его «камрад» громко икнул и сказал на чистом русском языке:

      – Щас проверим. А ну, дед, скачи!

      Лбы радостно заржали.

      – Хто не скачэ, – продекламировал волосатый, – той москаль!

      Протянув руку, он ухватился за медали, висевшие у Жилина на груди, и дернул, срывая награды «За взятие Берлина» и «За отвагу».

      – Прочь! – выдохнул Иван Федорович. – М-мразота!

      – Вате слова не давали! – ухмыльнулся волосатый и пихнул Жилина.

      Старик не удержался, упал на одно колено – ногу пронзила палящая резь.

      – Суки фашистские! – прохрипел Иван Федорович, из последних сил взмахивая тростью.

      «Камрад», которому он съездил по колену, зашипел, выматерился и набросился на Жилина. Нога в грязном берце заехала фронтовику в живот, сбивая дыхание и опрокидывая навзничь, вломилась в ребра, в печень…

      – Клятый москаль! – взвизгнул волосатый, обрушивая на голову Ивана