В этом аду – ты мой рай. Tera Veldrin

себя – как после пожара. Но ты не мёртвая. Ты просто стоишь на обломках. А море – оно для того, чтобы их смыло. Я не буду уговаривать. Но знай: Я не брошу тебя. Но ты должна сама выйти. Пусть даже в одиночестве. Пусть даже без макияжа. Пусть даже просто в чёрном платье и с нулевыми ожиданиями. Потому что жизнь ждёт. А ты – всё ещё красива, мать твою. Даже с этим взглядом “я пережила смерть и кофе без сахара”.

      Я выдохнула. Посмотрела на свои ноги. На тонкие лямки чёрного платья. На своё отражение в зеркале: кожа чуть загорела, волосы ещё не высохли, и глаза, в которых всё ещё живёт женщина, просто временно спрятавшаяся.

      – Хорошо, – сказала я. – Я выйду.

      Энн просияла, как только она может. Как будто я не согласилась на прогулку, а подписала контракт с жизнью.

      – Я обожаю тебя, – сказала она. – Но в номер – ничего не заказывай. Это отпуск, а не похороны.

      Она ушла. Шлёпанцы шлёпали по коридору, как аплодисменты новой главе.

      Я осталась. С телом, которое ещё помнило объятия, и сердцем, которое было готово забывать.

      И я встала. Оделась. Провела пальцем по шее, будто закрывала молнию прошлому.

      Потому что сегодня я не хотела любви. Я хотела себя. И немного вина. И улицу, по которой я могла идти не к кому-то – а от самой себя.

      Я вошла в бар, как входят в чужую жизнь: без предупреждения, без разрешения, без плана остаться.

      Я не хотела есть.

      Я не хотела говорить.

      Я просто хотела сесть, и почувствовать, как холод стекла в пальцах напомнит мне, что я ещё чувствую.

      На мне было чёрное платье – то самое, которое мягко скользило по телу и обтекало бедра, как будто знало, что я не нуждаюсь в украшениях, потому что моя усталость и была моим лучшим макияжем.

      Волосы распущены. Чёрные. Тяжёлые. С запахом моря, и солью, впитавшейся в кончики, как напоминание: даже свобода требует жертв.

      Я выбрала высокий стул у барной стойки. Никаких окон. Только отражения. Зеркала за спиной бармена – чистые, холодные, как память.

      Я видела в них себя.

      Профиль. Шею. Взгляд, в котором всё ещё плавал остаточный пожар.

      Бармен посмотрел на меня, не улыбался. Он просто смотрел. Так, как смотрят на ожог: не трогая, но не отводя глаз.

      И я знала – он видел женщин. Тысячи. Но сейчас он видел меня.

      – Что будете?

      – Красное. Не кислое. Тёплое.

      Он кивнул.

      Пальцы почувствовали прохладу стекла, и я сжала его чуть сильнее, чем надо. Будто вино могло стать якорем. Будто можно было уйти от себя на глоток дальше. На вкус оно было насыщенным. С оттенком вишни, чуть металлическим послевкусием, как будто кто-то положил в бутылку золотую серёжку – чужую, забытую, с историей. Оно обожгло язык. И я поняла – я снова жива.

      В углу сидела женщина. Корсет, короткое платье, туфли как острые замечания. Она пила игристое, смеялась, будто репетирует, смотрела по сторонам. Искала мужчину. Не конкретного. Просто – мужчину.

      Я сделала второй глоток.

      И третий. Аромат пронёсся по груди, как дыхание кого-то, кого я никогда не знала, но однажды любила.

      Запах барной стойки – дерево и чистый спирт.

      Свет