Пробуждение каменных сердец. Ghenadii Alexei Eni

в своем угасающем сознании ее образ. Хрупкая, почти эфемерная фигурка девушки на фоне темного неба. Ее широко распахнутые, как у испуганного молодого олененка, глаза, в которых первобытный ужас таким странным, непостижимым образом смешивался с чем-то еще – с дерзким, почти вызывающим, чистым любопытством, которое люди давно и прочно разучились проявлять по отношению к его гонимому роду. И ее странный рисунок в потрепанном альбоме.

      Он ведь и раньше видел ее днем. Маленькая, совершенно незначительная человеческая фигурка у подножия огромного собора, одна из сотен таких же одинаковых, безликих фигурок, вечно снующих по улицам внизу, поглощенных своими мелкими, суетными заботами. Но ночью, под колдовским, преображающим светом полной луны, она была совершенно другой. Смелой до полного безрассудства. Упрямой. Пробравшейся тайком туда, куда людям вход был строжайше заказан самой историей их вражды. И она не просто испуганно смотрела по сторонам – она видела. По-настоящему видела. И рисовала… рисовала не мертвый камень, а… его самого? То живое, страдающее, что было мучительно скрыто под этой серой, непроницаемой гранитной оболочкой?

      Когда ее тонкий черный карандаш скользил по плотной бумаге, Люциан почувствовал это совершенно отчетливо, вне всяких сомнений. Легчайшую, едва уловимую вибрацию внутри себя, странный, давно забытый, чуждый отклик в самой своей окаменевшей, казалось бы, навсегда сути. Словно тончайшая серебряная игла умелой руки коснулась давно онемевшего, глубоко похороненного под веками невыносимой боли нерва. Это было… очень странно. Неприятно. Тревожно. И одновременно… невыносимо, мучительно интригующе.

      Люди. Эти слабые, недолговечные, но такие коварные существа. Они были первопричиной их страшного проклятия. Они были безжалостными охотниками, вероломными предателями. Неиссякаемым источником вечной, неутолимой боли и разъедающего, парализующего страха для всего его рода. Его священный долг, как одного из старейших стражей, – охранять это место от них. Его глубинный, вбитый веками инстинкт – немедленно уничтожать любую исходящую от них угрозу. По всем правилам он должен был без малейших колебаний сбросить ее с крыши в ту же секунду, как увидел. Или хотя бы напугать до полусмерти, так, чтобы она больше никогда в жизни не посмела даже приблизиться к их ночному, тайному миру.

      Но он не смог. Что-то невидимое, но очень сильное остановило его тогда. Ее очевидная, почти детская беззащитность перед его мощью? Ее странное, почти нечеловеческое бесстрашие перед лицом ожившего ночного кошмара? Или тот непонятный, тревожащий душу отклик, который вызвал ее странный рисунок? Когда она инстинктивно прижала этот свой альбом к груди, как последнюю, жалкую защиту, Люциан необъяснимо для себя самого отступил. В ее широко раскрытых глазах, несмотря на явный панический страх, не было и тени той животной ненависти и отвращения, которую он привык веками видеть в глазах людей, случайно столкнувшихся с ним или его сородичами. Только испуг и…