Я отвечаю за все. Юрий Герман

себе такие мысли?

      И тут вдруг почему-то взорвался Устименко. Яростное чувство брезгливости медленно накапливалось в нем, человеке вообще-то достаточно сдержанном. Но нечто неуловимое в интонации Е. В. Закадычной, какая-то служебность и пристальная дотошность сработали наподобие удара по капсюлю в гранате, и в кабинете главного врача вдруг с лязгом прогрохотал взрыв.

      – Идите отсюда, Екатерина Всеволодовна, – спокойным, даже слишком спокойным голосом произнес Устименко. – Идите, идите, вас сюда никто не приглашал, идите побыстрее домой, идите…

      Он внезапно поднялся за своим столом, переложил для чего-то книгу, потом хлопнул ею по столешнице и крикнул:

      – Дайте нам в конце концов поговорить друг с другом!

      – Извините, – вспыхнув румянцем, захлопотала и залепетала Закадычная. – Извините. Но я не предполагала. Беседа в служебном кабинете. Очень извиняюсь, спокойной вам ночи, Николай Евгеньевич…

      Дверь за нею закрылась, Устименко сел, Богословский усмехнулся.

      – Вот и посекли курицу крапивой, не клохчи по-пустому! – сказал он и не без печали спросил: – Как это сделалось, Владимир Афанасьевич? Вот я во всех войнах именно за власть Советов воевал, у вас руки побиты на войне-войнишке, а нас девчонка проверяет – какие мы такие? Как это объясните?

      Устименко устало пожал плечами.

      – Я же ее выгнал, – словно оправдался он. – Нахамил даже.

      – Ну и бес с ней, – заключил Богословский. – Дослушайте, к слову, про Марию Капитоновну. Вывод-то ясен: человека щадить нужно, а то будущая Мария Капитоновна такое своей наукой выяснит, что будущий Иван Петрович не найдет возможным даже невесело засмеяться.

      – Всякого ли человека щадить нужно, – спросил Устименко, – и всякий ли человек – человек?

      Он сидел за своим столом, по привычке упражняя искалеченные руки старой игрушкой – веревочкой с пуговками.

      – Во всяком случае, все мы грешим грубостью. И вы вот бомбочкой взорвались? И я вас похлеще. Некоторые имеют даже смелость называть это «стилем», другие на нервы ссылаются. Мой батюшка, покойник, про эдаких интересовался: «А он с генерал-губернатором тоже нервный или только с себе подчиненным?»

      Устименко слегка покраснел, вновь сделался он учеником при старом своем учителе, а был уже выучеником.

      – Не обиделись?

      – Нет! – сказал Владимир Афанасьевич. – Я, пожалуй, никогда на вас не обижался, даже в «аэроплане», когда вы меня мордой в невесть что тыкали. Так уж давайте обычаи наши не менять.

      – Эка! – сказал Богословский. – Тогда вы мальчиком были.

      – Мне без вас нельзя, Николай Евгеньевич. Больно скандален, заносит меня, случается, да и вообще…

      – Что же мне при вас, вроде пушкинского при Гриневе слуги состоять?

      – Служить буду вам я, – прямо вглядываясь в глаза Богословского, сказал Устименко. – А вы здесь будете править и володеть. Вы будете здесь профессором и академиком.

      – А