Я отвечаю за все. Юрий Герман

ее плечо.

      – Поехали, что ли? – спросил он.

      Варвара, не ответив, села в кабину. Яковец еще долго заводил полуторку ручкой, потом в каком-то дворе они сваливали картошку и только часа в два пополуночи выехали из города.

      – Что ж теперь будет? – осторожно осведомился он.

      – Плохо будет, – ответила Варвара, думая о своем.

      – Скажете все, как и было? – испугался шофер.

      – Теперь поздно, – ответила она своим мыслям. – Теперь окончательно поздно. Теперь все!

      До Выселок Яковец, слава Богу, молчал. Но когда выехали на широкую дорогу, набрался до того наглости, что сообщил:

      – Теперь, между прочим, Варвара Родионовна, менять вам показания просто-таки невозможно. Сейчас, если вы даже на меня и скажете, вам не поверят. Это уж будьте уверены. Конечно, шоферишка шоферит, на такого побитого судьбой, как я, все можно взвалить, любое обвинение. Но только учтите, я человек семейный, я обязанности перед детьми имею и на себя доказывать не собираюсь. А вам ничего, – вы одиночка, ну, выговор заимеете – и вся недолга. И еще мелкий момент: вы сами меня на эту брехню подтолкнули, я такое даже и не думал…

      Варвара молчала.

      – Не желаете со мной говорить? – обиделся Яковец.

      Она и на это не ответила.

      – Ноль вниманья – фунт презренья, – обеспокоился ее молчанием Яковец. – Решили, что Яковец человек бессовестный. Как хотите, можете думать, но только учтите, если здорово подопрет, то и у меня совесть прорежется. Пока ведь без надобности.

      – Помолчали бы вы, Яковец! – со вздохом попросила она.

      – Совесть, Варвара Родионовна, дело темное, – вздохнул шофер. – Каждому своя…

      Есть упоение в бою…

      Штуб поднимался на третий этаж в свою квартиру очень медленно. По дороге он предложил версию насчет того, что «Опель» просто-напросто «занесло». Вполне могло занести, тем более что резина старая, лысая, сколько они на этом одре намотали километров?

      – Верно, Терещенко? – осведомился Штуб.

      Шофер возмутился. Его профессиональная честь была ущемлена.

      – Видали? – отнесся он к докторам – к Устименко и Степанову. – Слышали?

      И, преградив своим туловищем дорогу маленькому Штубу, заговорил на басах:

      – Это же курям на смех, товарищ полковник! Ни гололеда, ни снега, а меня занесло? Какой же я тогда водитель первого класса? Двадцать шесть лет за баранкой, а по такой погоде сделал аварию и набрехал к тому же на атмосферные осадки? Нет, Август Янович, на это я пойти не могу.

      – Ну ладно, шут с тобой, – согласился Штуб, – не тебя занесло. Их на нас занесло и об нас ударило. Такой вариант возможен?

      Терещенко пожал плечами.

      – Начальству виднее, – произнес он фронтовую присказку. – Оно грамотное и газеты читает.

      На площадке второго этажа Штубу стало совсем плохо: при слабом свете маленькой лампочки Устименко увидел, как лицо полковника залилось потом. А Евгений, конечно, обмер от страха и так расставил руки, будто Штуб сейчас упадет в обморок.

      – Ничего, – тихо сказал