Я отвечаю за все. Юрий Герман

МГБ, полковник, – раздельно и внятно произнесла Варвара. – И Штуб пострадал. Начальник МГБ. Возможно – тяжело. Очухайся, приди в себя. Эта история может отразиться и на твоей судьбе. Мы тут – Ленина, двадцать восемь. Бегом, Женюрка! А если уедут, ищите дальше сами!

      В трубке захрюкало и завизжало, но Варвара выскочила из автомата и тотчас же оказалась среди людей, которые теснились вокруг «Опеля», покалеченного полуторкой, помятого, старого джипа и шоферни с санитарами и с молоденьким доктором из санчасти МГБ, который все кричал, что «его не надо трогать, а надо как есть везти!».

      Терещенко во исполнение этой идеи пятил джип, чтобы взять «Опель» на буксир, а Яковец ему дирижировал рукою.

      – Поехали, Яковец, – сказала Варвара, дергая его за рукав, – слышите, поехали…

      – Поедем, когда управимся, – ответил он ей.

      – Поехали же! – чувствуя, что расплачется, крикнула Варвара. – Яковец, я вам говорю…

      – А вы здесь мне не командир! – ощерился Яковец в азарте деятельности.

      Толпа совсем загустела, задние напирали на передних, чтобы увидеть, как санитары будут забирать «тело», передние обжали машины, шоферы и санитары с врачом отпихивались локтями, и тогда Варвара услышала его голос, совершенно не изменившийся с тех лет, но только чуть более властный, чуть военный, приказывающий:

      – Разойтись! Я – врач!

      И она увидела его совсем близко от себя, он пробежал перед нею в криво застегнутом морском кителе, с непокрытой головой, огромный – почему-то показалось ей. И яркая луна освещала его худое лицо с темными бровями.

      – Яковец же, – жалобно сказала она. – Яковец!

      Но шофер не слышал. Он куда-то пропал, провалился. Варвара попятилась, прижалась спиной к радиатору полуторки, закрыла глаза. Шум стоял в ее ушах, гомон, грохот. «Пожалуй, я упаду, – подумала она, – пожалуй, мне больше не выдержать!»

      Они не должны были, не могли сейчас увидеться. Во-первых, она старуха. Во-вторых, она жалкая. В-третьих, Женька скажет пошлость. В-четвертых, тут народ. Нет, это невозможно.

      Но она знала, что они увидятся.

      Она хотела этого.

      И они, конечно, увиделись.

      Не открывая глаз, она понимала, что он идет к ней. Никто так не ходил, а как – она не знала. Но она помнила! И свет вдруг погас, тень от него упала на ее лицо, на ее вконец измученные глаза, и они распахнулись навстречу ему.

      – Здравствуй, – сказал Устименко. – Ты зачем же людей давишь?

      – Здравствуй, – ответила она, забыв про старуху и про все остальное. – Я нечаянно, Володя, людей давлю.

      И загадала, холодея от страха: если он поцелует ее сейчас, после стольких лет этой муки, то когда-нибудь она на нем женится. Именно такими словами она и загадала – с «женится».

      И он поцеловал. Поцеловал своими твердыми, жесткими, нетерпеливыми губами, но бережно и нежно, именно так, как и должен был поцеловать после стольких лет несчастий, и сказал именно то, что и должен был непременно сказать:

      – Вруша несчастная! Разве же это ты была за