Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс. Павел Хазанов

выглядит иначе. Например, если говорить об истории культурного канона в России, можно отметить, что революция не ознаменовала столь радикального разрыва, как многим в то время казалось. Хотя некоторые раннесоветские марксисты и попутчики-авангардисты призывали к полной переоценке культурного прошлого, к концу первого сталинского десятилетия в силу разных, порой противоречащих друг другу причин пароход культуры с Пушкиным у штурвала остался практически нетронутым, несмотря на смену режима и, вероятно, чересчур громогласные призывы к бунту на борту11. Возьмем другой пример: с точки зрения российской/советской экономической истории 1917 год едва ли можно назвать столь же значительной вехой, как 1930‑е (когда началась форсированная сталинская индустриализация) или «длинные» 1960‑е (приблизительно 1956–1968 годы), когда логика управления советской промышленностью исчерпала себя, отстроив урбанизированное государство с относительно высоким уровнем образования, впоследствии проигравшее в экономической конкуренции с Западом, поскольку командная экономика оказалась не способна адаптироваться к глобальному постиндустриальному повороту конца ХX века12. Обе эти историографические перспективы играют в книге определенную роль.

      В свою очередь, представление о 1917 годе как радикальном разрыве, безусловно, входило в одобренную партией концепцию прошлого – которую, рискуя впасть в излишний схематизм, можно вкратце изложить как социальную историю «долгого» XIX века (1790–1917), когда развивалось революционное движение, кульминацией которого стал большевистский советский проект13. У этой концепции имелась очевидная цель – обосновать власть партии в настоящем как следствие исторической необходимости. По обратной логике, этот нарратив неизбежно предполагал существование антипода – антисоветского дискурса, отрицающего историческую необходимость партии. Антисоветский дискурс тоже сосредоточился на 1917 годе как историческом водоразделе, как годе катастрофы, когда партия незаконно захватила власть и свернула историю России с «нормального» курса развития. Именно такой смысл отчетливо угадывается во фразе: «Россия, которую мы потеряли». Все это означает, что мы можем ответить на вопрос, когда она существовала и когда кончилась: на протяжении XIX века и вплоть до 1917 года, но только с точки зрения определенного Субъекта политического дискурса, который, пусть и в негативном плане, убежден в центральной роли советской власти в интересующем нас политическом вопросе.

      Почему я пишу слово «Субъект» с большой буквы? Этот вопрос подводит нас к методологии моего исследования. Я прослеживаю дискурс, подразумевающий существование некоего «мы», восхваляющего досоветскую Россию с антисоветских позиций. Такое «мы» (очень часто в кавычках) встречается в книге много раз, и порой читатель невольно задумается, кто, собственно, в это «мы» входит. Важно, что у него нет четкого, фиксированного значения. У «мы» во фразе: «Россия, которую мы потеряли» нет привязки

11

Как неоднократно отмечали исследователи, события, подобные пушкинскому юбилею 1937 года, – яркие примеры, показывающие, что сталинская эпоха в принципе могла допустить к управлению досоветским каноном широкий круг участников. Среди них были как филологи старой гвардии, так и социалистические активисты, думавшие, что они могут с легкостью произвести переоценку досоветского канона, втиснув его в протосоциалистические рамки – скажем, объявив произведение «прогрессивным для своего времени». Сталин, со своей стороны, по-видимому, прибегал к такого рода языку в практических целях – чтобы постепенно сдвинуть господствующую идеологию на позиции русского этнонационализма; среди работавших в сталинской парадигме были и диалектики, в частности Михаил Лифшиц и Георг Лукач, стремившиеся, прославляя великие, вошедшие в канон культурные достижения прошлого, сохранить дистанцию между досоветской и советской культурной парадигмой. См.: Brooks J. J. Greetings, Pushkin! Stalinist Cultural Politics and the Russian National Bard. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2016; Epic Revisionism: Russian History and Literature as Stalinist Propaganda / Eds. D. Brandenberger, K. M. F. Platt. Madison: University of Wisconsin Press, 2006. О месте Лифшица и Лукача в этой парадигме см.: Кларк К. Москва, Четвертый Рим. Сталинизм, космополитизм и эволюция советской культуры (1931–1941) / Пер. А. Фоменко, О. Гавриковой. М.: Новое литературное обозрение, 2018; см. также: Khazanov P. Mikhail Lifshitz and the Dialectical Politics of Art in the USSR // Pushkin Review. 2018. № 20. P. 67–73.

12

О советской экономической истории, в целом укладывающейся в эти рамки, см.: Allen R. C. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2009; Feygin Y. Building a Ruin: The International and Domestic Politics of Economic Reform in the Soviet Union. Cambridge, MA: Harvard, 2024, а также Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley, CA: University of California Press, 1997.

13

Наиболее известный пример историографии такого рода – «Краткий курс», составленный под руководством Сталина; см.: Stalin’s Master Narrative: A Critical Edition of the Short Course on the History of the Communist Party (Bolsheviks) / Eds. D. Brandenberger, M. Zelenov. New Haven, CT: Yale University Press, 2019. Если в «Кратком курсе» история революционного движения начинается только с 1870‑х годов, такие советские ученые, как Милица Нечкина, включают в предысторию революции и предшествующие десятилетия противостояния интеллигенции и власти. См., например: Нечкина М. В. Движение декабристов. М.: Изд-во АН СССР, 1955. О развитии советской историографии см.: Brandenberger D., Platt K. M. F. Epic Revisionism; Brandenberger D. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern National Identity, 1931–1956. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002; Platt K. M. F. Terror and Greatness: Ivan and Peter as Russian Myths. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2011.