Русский как иностранный. Демьян Кудрявцев

«поэтический мир узнаётся по очень ощутимому признаку: инаковости, несовпадения с образцом (или тем, что мы образцом считаем)». То есть вот этот, по словам Степановой, «повреждённый и искажённый тварный мир» кудрявцевской поэзии – виделся ей «очагом другой реальности», отклонением от эмпирически наблюдаемого. Теперь мы так не скажем. Да, образец изменился – но, похоже, и поэт уже тогда знал больше о прошлой и будущей динамике повреждений и искажений.

      Что же кладёт Кудрявцев на другую чашу весов? Должно же быть что-то ещё? Где катарсис?

      Сперва кажется, что роль противовеса играет форма, сама материя стиха. Это метод Бодлера, лаконичней всего сформулированный Вертинским: «Я могу из падали создавать поэмы». Язык и стих этой книги чуть не на каждом шагу показывают читателю, кто хозяин в здешнем доме бытия: Кудрявцев виртуозно рифмует, сталкивает друг с другом сходно звучащие и отдалённо перекликающиеся слова, ломает нормативный строй фразы головокружительными кульбитами эллипсисов и инверсий – и в этих демонстративных проявлениях авторской воли поначалу видится модернистский силуэт художника-сверхчеловека. Однако это обман зрения.

      Современный переводчик Бодлера говорит, что родоначальник модернизма внёс «аполлоническую гармонию в изображение гниющего трупа». Но ведь всё было наоборот: до Бодлера была гармония, а не изображение трупа. Идея Бодлера – в возможности удержать аполлоническую гармонию, к какому бы трупному гниению ни обращалась речь. И когда потом футуристы или экспрессионисты от этой возможности отказывались, гнали прежнюю гармонию вон – они действовали дальше в той же модернистской системе координат, потому что и это было проявлением воли говорящего над речью и её предметом.

      Отправная точка книги, первое стихотворение, оставляющее от ницшеанского супергероя только заполненную теперь невесть чем оболочку, – вполне образцовое для поэтической техники Кудрявцева, но никакой гармонии, предлежащей лирическому сюжету, в нём нет. Начинаясь в женских рифмах, оно продолжается в дактилических, а в финале соединяет те и другие, но зато от перекрёстной рифмовки переходит к опоясывающей; на 19 строк пятистопного хорея приходится одна строка шестистопного; оборот «точнее выдано» оказывается полной анаграммой (те же согласные рассыпаны в другом порядке) следующего двумя строчками ниже слова «недочитанного». Что-то из этого, перечитав несколько раз, можно объяснить – зачем оно так и что это меняет; остальное, может быть, сделано по принципу «потому что могу». Но триумфа воли не происходит. Вся формальная изощрённость этих и подобных приёмов возникает каждый раз как в первый раз и не даёт никаких прогнозов по дальнейшему движению текста. Читательское чувство может опереться на стиховой строй здесь и сейчас – но не вправе рассчитывать, что он поддержит его и в следующей строке. Играя словом, больше никуда не дойти.

      Что остаётся нам, если мир непоправимо испорчен, а собственный ресурс воли, способной внести