Тысяча и одна минута. Том 3. Иван Ваненко

еще, чтобы здесь ни одного жениха Панны прекрасной не было; всех их отсюда выгони. Слышишь?»

      – Слышу, слышу, только выпусти, не будет ни одного. Ай, выпусти поскорей!

      Приподнял Грицко половицу, стегнул его еще раз на дорогу; юркнул чорт под пол и провалился сквозь землю. То-то ему чай достанется, что опоздал на сходбище!

      А Грицко наш после работки растянулся на лавке, да и заснул богатырским сном.

      Похождение двенадцатое

      Подул ветерок утренний, запели птички малиновки; встал пан Медовичь и велел позвать к себе свою дочь Панну прекрасную. Явилася она к своему родителю. Что такая за красавица! В полдень она, что ясная луна, вечером она, что красное солнышко, утром что заря розовая.

      – Дочь моя милая, ненаглядная! Каково ты ату ночь почивать изволила? Не видала ли ты сна страшного? Не пугала ли тебя злая сила нечистая?

      Отвечала Панна прекрасная: «Родимой мой батюшка! Спала я покойно в эту ночь, не видала сна страшного, не пугала меня сила нечистая; а видела я веселый сон: будто ты меня родной батюшка выдаешь за гостя нашего, который стерег меня в эту ночь, и будто я смотрела не насмотрелася, любовалась не налюбовалась на нареченного жениха моего, на очи его ясные, на став его осанистый, на поступь его молодецкую!»

      – Видно, сказал пан Медовичь своей дочери, правда эта вековечная, что утро мудренее вечера. О чем я вчера думал, то сегодня сделалось. Видно, жених тот тебе суженой. Вот увидим, что скажет нам другая ночь. Поди оденься теперь и выдь к женихам своим.

      Обняла отца Панна прекрасная, поцеловала его и пошла в высокой терем, радехонька, что он сказал но ней.

      Собралися женихи к пану Медовичу, угощает он их с Панной прекрасною и просит Грицка Гарбузка рассказать им, что и как в эту ночь ему приключилося.

      «Да что,» говорит Грицко, «дело было страшное; не робок я, а и меня дрож проняла. Ударило двенадцать часов, поднялся вдруг ветер такой страшный, я думал дом своротит долой; вдруг навеяло в комнату до ста чертей, да какие все здоровенные, словно на подбор один к одному, учали они плясать, кувыркаться, потом к дверям приступать, лезут, ломятся, ка-бы не батог, мне бы с ними не справиться.

      – Эге! подумали королевич Гай, да царевич Але, да сын Паши Сточубушного; нет, видно стара штука, что бы мы пошли стеречь твою Панну прекрасную; одна голова, сорвут с плеч, другая не выростит».

      – Как же теперь быть? говорит Грицку пан Медовичь.

      «Да надобно идти на другую ночь!» За тем не сказал Грицко правды, что у него был другой умысел.

      Идет опять пир горой у пана Медовича; а в пиру, вестимо, не долог день.

      Зарделось-застыдилось красное солнышко, что надобно ему опускаться в море синее, целоваться с волною зыбучею. Зарумянилась Панна прекрасная, что надо ей прощаться с Грицком Гарбузком; он так умильно смотрел ей в очи ясные, что хоть и ни одного не вымолвил слова, а она как по писанному, прочла всю его думушку тайную.