Сколько волка ни корми. Карина Володина

по рубахе шерстяной скользят, до пояса Баи добираются, его процарапывают – и вдруг в сторону отшатываются, на пряжку железную наткнувшись.

      – Снять бы тебе это, да поскорее, – далёкий теперь голос замечает. – В жару такую разве в тулупах да рубахах шерстяных ходят? Зажаришься ведь, в жару собственном задохнёшься, лето на дворе, уснул ты под лучами полуденными, а от такого и умереть недолго…

      «Лето? Только что зима же у тебя была», – вновь почти вылетает из Врана, но тут новая странность происходит: лёгкими-лёгкими его руки становятся, невесомыми почти, словно приглашают его, разрешают ему: давай, можно, можно, стяни ты пояс этот глупый, ненужный тебе совсем, только тулуп на тебе такой же бесполезный держащий.

      Сказала Бая ему: не разговаривай ни с кем, ни на какие вопросы не отвечай, мол, донимать тебя не станут, в покое оставят. И вот это – «донимать не станут», так это у местных называется? Вран-то простодушно полагал, что о лютах Бая речь вела, их в виду имела, Верена этого с Неревом, например, – а она, оказывается, к нечистке его в гости запихнула?

      Возмущается Вран, но чуть-чуть, лениво – слишком сильно его под себя истома горячая подминает, никаким чувствам места не оставляет. Только глазам, губам да рукам теперь волю даёт.

      – Лето быстро зиму сменяет, моргнуть не успеешь, как год пройдёт, – объясняет ему голос услужливо и громче уже: снова приблизилось. – Зимой под снегом полежал, весной водицей залило, летом солнце подкоптило – лежишь уже тут, бедный, месяц за месяцем идёт, солнце с луной местами меняются, а тело твоё гниёт, гниёт, гниёт… Бедные руки твои, бедные пальцы твои – во что превратились, костьми белыми стали, а кости эти посерели, скоро совсем уж лес тебя заберёт, да не волком по нему бегать будешь, а мертвецом злым, потерянным – потерял ты свою перчаточку, а я тебе её принесла, ты возьми её, возьми…

      Гладят руку Врана ногти острые, уже не так ласково гладят – требовательно, с нажимом, почти в кожу его впиваясь.

      – Возьми перчатку, – цедит голос. – Возьми перчатку! Ужели думаешь, мамка я твоя, чтобы всю ночь тебя упрашивать? Плачет по тебе мамка, глаз не смыкает, высохла вся, ножик твой в руках крутит – возьми перчатку, меня поблагодари, да домой к тебе пойдём, мамку твою утешим. Единственного сына потеряла, мучается, места себе найти не может – сына единственного надо вернуть…

      «Не единственный я сын», – вяло думает Вран.

      Нечто совсем в бешенство приходит:

      – Онемел ты, что ли? Коли есть тебе что сказать мне, так скажи, а не с мыслями своими разговаривай! Тут я, здесь я, Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать! Зайцем ты, говорил, стать хочешь? Или хорём острозубым? Ответь Бае с матерью её, ждать нас не заставляй!

      Зайцы, хори, Бая с какой-то матерью, которая почему-то должна судьбу Врана решать… Голос и впрямь на голос Баи похож становится, да только не трогает это Врана уже: совсем уж он чушь городит, совсем в склочно-крикливый превращается – не верит Вран, что способна