Живец. Хитрец. Ловец. Борис Георгиев

навсегда отвылась.

      – Да ладно тебе, я сам видел, как она подвывала Мастини.

      – Держи язык на сворке, – огрызнулся Шпицко. – Сравнил Мастини с какой-то макакой. Говорю тебе, не будет Муди смеяться.

      Они едва не погрызлись. Мне наскучило слушать это: «Будет – не будет», – и я вмешался. Сказал:

      – Лаетесь как щенки. Я слышал, кто-то тут ставил двадцать реалов против одного?

      – А он дело говорит, – оживился Шпицко. – Тебя, Шнауц, никто за язык не тянул. Вот мой реал, ставь двадцатку.

      Он шлёпнул об стол лапой, а когда убрал – на столе осталась монета.

      Шнауц с полминуты разглядывал меня (в ошейнике на цепи), Шпицко (мрачного, настроенного серьёзно), реал (серебристый, блестящий), – затем вышел.

      – Болван, – едва слышно привизгнул Шпицко.

      Шнауц вернулся, и стал выкладывать на стол серебристые кругляшки. Ворчал в бороду, считал: «Пятнадцать, шестнадцать…» Досчитав, сунул остаток в карман, сгрёб реалы на столе в кучу и сказал:

      – Схвачено. Кто держит банк?

      Они ели друг друга глазами, обо мне забыли.

      Я поднялся, звякая цепью – коротковата! – дотянулся до кучки реалов, смёл их в ладонь и проговорил деловым тоном.

      – Банк держу я. Условия пари: Шнауц против Шпицко, двадцать реалов против одного, что Муди будет смеяться.

      – Взвоет, – поправил Шпицко.

      – Ты говорил: «Не будет смеяться». Виляешь?

      И тут до них дошло.

      – Ты что делаешь, макак бесхвостый! – возмутился Шнауц, увидев, как я распихиваю по карманам двадцать один реал.

      – Деньги на стол! – взрычал Шпицко, хватаясь за ружьё.

      – У меня не пропадут.

      – И то верно, – Шпицко осклабился, ружьё закинул за спину.

      – Не понял, – вид у Шнауца был такой, словно забыл, где зарыл кость.

      – Деньги не пропадут, никуда эта макака с цепи не денется, – бросил Шпицко через плечо. Затем он со словами: «Жрать ему принесу», – вышел из комнаты.

      – Ну да, – бурчал Шнауц. – Не денутся. Твоих там один реал, а моих…

      Он глянул на меня исподлобья, хотел что-то сказать, передумал. Видно было – переживает. Пожалел я его.

      – Не волнуйся так, – говорю. – Всё будет в ажуре.

      – Волноваться надо не мне, а тебе, – сказал вдруг Шнауц.

      Приблизившись, подцепил когтем ошейник, подтащил к себе так, чтобы ухо моё оказалось рядом с его пастью, и негромко добавил:

      – Сделаешь так, чтоб Муди взвыла. Ты понял? Иначе…

      Он был прав, жалеть мне нужно было себя самого.

      – С тебя десять реалов, если взвоет, – сказал я.

      Шнауц шумно дышал мне в ухо. «Без грубостей, щенок, – думал я – иначе накроются твои денежки». Надо полагать, Шнауц это понял тоже. Пари есть пари.

      – Ладно, обезьянка, – проговорил он, выпуская ошейник. – Договорились. Но если Муди не взвоет, продам тебя к ней в салун за двадцать