Дама с собачкой. Антон Чехов

красное зарево, как следствие сильного душевного пожара, разлилось по ее лицу и шее.

      – Я люблю вас! – прошептала она еще раз, и голова ее покачнулась два раза, бессильно опустилась и коснулась лбом стола.

      А доктор? Доктор… покраснел первый раз за всё время своей практики. Глаза его замигали, как у мальчишки, которого ставят на колени. Ни от одной пациентки ни разу не слыхал он таких слов и в такой форме! Ни от одной женщины! Не ослышался ли он?

      Сердце беспокойно заворочалось и застучало… Он конфузливо закашлялся.

      – Миколаша! – послышался голос из соседней комнаты, и в полуотворенной двери показались две розовые щеки его купчихи.

      Доктор воспользовался этим зовом и быстро вышел из кабинета. Он рад был придраться хоть к чему-нибудь, лишь бы только выйти из неловкого положения.

      Когда, через десять минут, он вошел в свой кабинет, Маруся лежала на диване. Лежала она на спине, лицом вверх. Одна рука спускалась до пола вместе с прядью волос. Маруся была без чувств. Топорков, красный, с стучащим сердцем, тихо подошел к ней и расстегнул ее шнуровку. Он оторвал один крючок и, сам того не замечая, порвал ее платье. Из всех оборочек, щелочек и закоулочков платья посыпались на диван его рецепты, его карточки, визитные и фотографические…

      Доктор брызнул водой в ее лицо… Она открыла глаза, приподнялась на локоть и, глядя на доктора, задумалась. Ее занимал вопрос: где я?

      – Люблю вас! – простонала она, узнав доктора.

      И глаза, полные любви и мольбы, остановились на его лице. Она глядела, как подстреленный зверек.

      – Что же я могу сделать? – спросил он, не зная, что делать… Спросил он голосом, который не узнала Маруся, не мерным, не отчеканивающим, а мягким, почти нежным…

      Локоть ее подогнулся и голова опустилась на диван, но глаза всё еще продолжали смотреть на него…

      Он стоял перед ней, читал в ее глазах мольбу и чувствовал себя в ужаснейшем положении. В груди стучало сердце, а в голове творилось нечто небывалое, незнакомое… Тысяча непрошеных воспоминаний закопошились в его горячей голове. Откуда взялись эти воспоминания? Неужели их вызвали эти глаза, с любовью и мольбой?

      Он вспомнил раннее детство с чисткой барских самоваров. За самоварами и подзатыльниками замелькали в его памяти благодетели, благодетельницы в тяжелых салопах, духовное училище{18}, куда отдали его за «голос». Духовное училище с розгами и кашей с песком уступило место семинарии{19}. В семинарии латынь, голод, мечты, чтение, любовь с дочерью отца-эконома{20}. Вспомнилось ему, как он, вопреки желаниям благодетелей, бежал из семинарии в университет{21}. Бежал без гроша в кармане, в истоптанных сапогах. Сколько прелести в этом бегстве! В университете голод и холод ради труда… Трудная дорога!

      Наконец он победил, лбом своим пробил туннель к жизни, прошел этот туннель и… что же? Он знает превосходно свое дело, много читает, много работает и готов работать день и ночь…

      Топорков искоса поглядел на десяти- и пятирублевки, которые

18

Духовное училище – низшее 4-классное духовно-учебное заведение, дававшее право поступления в семинарию.

19

Семинария – среднее 8-классное духовно-учебное заведение, готовившее священников.

20

Отец эконом – ведал хозяйственной частью семинарии.

21

…вопреки желаниям благодетелей, бежал из семинарии в университет. – По-видимому, после окончания семинарии (что до конца 1870-х гг. давало право поступления в университет).