Арена XX. Леонид Гиршович

здание шоколадного цвета с прямоугольным рельефом – лилипуту-очкарику казалось, сейчас придет Гулливер и отломит кусочек.

      – Воропаевское училище. Папа здесь учился.

      – Горбатые, они злые? – спросила Лилия Давыдовна.

      – Они не злые, они живут по своим законам – как твой Берг.

      Боже, Берлин! Целый мир рухнул, как карточный домик. Говорят: построено на песке. Построено на магме!

      Тетя Роза – между лопаток большой шип – лишилась дара речи.

      – Это наша Лилюсь. Пусть поживет немного у тебя. Вот деньги. Если кончатся, здесь браслет, мамин еще. И колечко с розочкой. А я сегодня же возвращаюсь.

      – Что, так опасно?

      – Смертельно опасно.

      На понедельник двадцать первого марта Давыду Федоровичу была назначена аудиция – в два часа дня он должен быть в гамбургском Музикферайне, в хоровой студии.

      Он шел по Эспланаде, думая, что, может, еще бы и пронесло. Всё Маргоша – мнительностью она не знает себе равных. Она уже переболела всеми видами рака. Ночью лежит, не спит, ставит себе диагноз. Объясняет так: «Боженька не любит, когда не боятся». Покамест ничего не случилось. Ни одной еврейской фамилии как не было, так и нет. А эти болгары и у себя в Болгарии прославились, тоже что-то взрывали. «Берг сказал…» Если слушать все, что он говорит…

      Посмотрел на часы. В том же кармане лежало письмо от Лилечки. Рвется домой. Ее роль досталась Гореславлевой. А как хотелось сыграть Пентезилею. Андрею Акимовичу написала, что срочно должна была уехать к больной тете, инвалиду от рождения. Небось подумал: сбежала с гусарским поручиком.

      До прослушивания оставалось еще добрых два часа. Поймал себя на том, что мысленно произнес это по-немецки: «нох цвай гуте штунде». Какой у них язык, испанский? Португальский? Хорхе Тикмеяну… Маргоша говорит по-французски, а он знает только: «Сюр ле пон д’Авиньон он и дансе, он и дансе». Для еврея немецкий язык – язык доверия. За немецким ты как за каменной стеной.

      Он зашел позавтракать, не спеша выпил бокал местного пива. Представил себе, как, разувшись, растянется на кушетке. Он ездит первым классом. Кондукторы благожелательны, но без подобострастия, без этого «чайку-с?».

      Давыд Федорович отсчитал причитающееся с него, оставив сверх того гривенник, и снова посмотрел на часы: до прослушивания оставалось чуть больше часу, до ближайшего берлинского поезда чуть меньше. Только перейти через Эспланаду, и вокзал. До Музикферайна четверть часа ходу – куда он потащится?

      Был мартовский день, по-весеннему синий и ветреный и по-гамбургски морской. В Петербурге такие бывают в конце апреля (он все еще мыслил по старому стилю). Стоя на перекрестке, Давыд Федорович ждал, когда остановится поток движущихся по Эспланаде автомашин. Со вздохом посмотрел на небо (преподаватель: «Ашер, на потолке не написано») и увидел, высоко-высоко, плывущий крестик аэроплана («Считай, она улетела на том аэроплане» – новый прусский министр полиции в войну тоже был пилотом). Регулировщик поднял руку, но Давыд Федорович, вместо того чтобы