Калейдоскоп Брюстера. Гриша Поцелуйчиков

мы сами становились маленькими сугробами или большими снежками, которые летали туда-сюда – с крыши, бегом обратно, и вновь – вниз!

      Узбекские глаза Анвара блестели посреди снега, как черные алмазы!

      Когда мы возвращались домой, в одежде не было места, куда бы ни набился снег.

      Обе мамы по полчаса выбивали из нас этот снег, а потом отправляли в ванну. И вот эта – обжигающая вода, даже прохладная, – на красное, размороженное-отмороженное тело! Затем – полотенце, чай, варенье…

      – Мама, я пойду проверю, как там Анварчик? Не замерз ли?

      – Сиди уж, его мама только что заходила, она укладывает его спать.

      – Ну, мам…

      – А-а-а-а, иди куда хочешь…

      Вылетаю в подъезд в одних подштанниках, прыгаю на одной ноге, не попадая в ботинок, и звоню сразу во все звонки соседям.

      – Н-у-у-у?! Как там Анварчик?!

      (Дом преподавателей МГУ, зима, детство, друзья)

      Разговор с внучкой

      Мы идем по улице и разговариваем.

      – Маша, а что тут еще объяснять? Просто я – человек с ранимой душой.

      – Ого! – говорит Маша своим низким простуженным голосом, – это круто!

      Что такое пафос?

      Пафос – сродни умилению, с которым взрослые обычно смотрят на детей.

      Вся в разница в том, что пафос обращен на самого себя.

      Китайский мальчик

      Не знаю, не помню, когда родился этот образ, но очень давно.

      Я вижу себя, как в кино. Передо мной – толстый китайский мальчик лет двенадцати. Голый, загорелый, только на бедрах тряпка вместо трусов. Он сидит на берегу, сзади шумит море – желто-голубое. Песок твердый, мокроватый – после прибоя.

      Этот мальчик – не актер. Это – я сам, но и – не я. И хоть ему двенадцать лет, но он сидит на этом берегу много, очень много лет. Может быть, целую вечность.

      Перед ним – разноцветные стеклянные осколки. Их сотни, сколько хватает глаз – по всему берегу.

      В них отражается солнце. Мальчик берет осколок за осколком, прикладывает друг к другу, по шву, по цвету, похожие откладывает в кучку. Таких кучек на берегу уже десятки.

      Ничего не выходит. Но мальчик не останавливается ни на секунду.

      По лицу струится пот. Губы его шевелятся.

      Он спрашивает сам себя, он все время задает один и тот же вопрос: кто и когда разбил это зеркало?

      (о себе)

      К переписи населения

      Во мне смешались три крови – русская (большая часть) и в небольших равных частях – польская и немецкая.

      Самая сильная – польская.

      Она все время чего-то выдумывает и строит воздушные замки. Немецкая – дергает польскую за рукав.

      А русская периодически посылает первую и вторую куда подальше.

      Все три – влюбчивы. Все три – не дураки выпить.

      Немецкая любит посидеть дома, а русскую и польскую так и тянет на улицу.

      Польская любит путешествовать, а русская – только до ближайшего леска.

      Польская и немецкая обожают критиковать русскую и очень ею недовольны.

      Польская и русская – бездомны. А немецкая тоскует по дому, но первые две не дают его завести.

      Россию любят все три, но польская вечно ворчит.

      Немецкая бывает счастливой, польская – никогда, а русская не имеет собственной позиции и все время оглядывается на меньшинство.

      Все три ищут свое место с самого моего рождения, но найти не могут.

      И поделили меня очень приблизительно: внешность и ум забрали польская и немецкая, а сердце и душу – русская и польская.

      P. S. Старший брат моей бабушки, будучи сам наполовину немцем, до конца жизни ненавидел все немецкое – неважно, к какой из Германий оно относилось. Когда в 1963 году Вальтер Ульбрихт стал Героем Советского Союза, дед написал письмо Хрущеву с протестом против этого награждения. Отец, зная немецкий язык, любя немецкую литературу, старался избегать личных контактов с немцами, а когда ему предложили командировку в Берлин, сказал: «Нет! Я обязательно там полезу в драку».

      (о себе)

      День космонавтики

      Я, как и все ребята, жившие рядом с Ленинским проспектом, бегал встречать первых космонавтов. Встречу Гагарина я пропустил, потому что лежал в больнице. А вот всех следующих – обязательно! Но, странным образом, эти встречи почти не остались в памяти. Что-то смутное – общий восторг и возбуждение…

      – Видел? Не видел?

      Самыми счастливыми были ребята, которые первыми приносили во двор известие о новом космонавте.

      Мне могло повезти только однажды. В августе 62-го года я ухватил из радиопередачи самые первые слова, фамилию – Попович – и с криком понесся во двор. Лифт стоял внизу, и я побежал по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Сотни раз я бегал по этой лестнице