Третий президент. Беларусы, мова і антыўтопія. Anatol Starkou

класса минской школы: Урр-а-а-а! Урр-а-а-а! Урр-а-а-а!»

      Настоящее имя этой учительницы белорусского языка я не помню, но наш ответ – школьников моего тогдашнего третьего класса, привёл дословно.

      Вот такие мы были минские белорусы и белоруски в десятилетнем возрасте в 1961 году.

      А до того в 1958 году в ноябре мне должно было исполниться семь лет, и тогда летом по двору ходили учителя и записывали детей в школу, и я вписал себя. В октябре приходит к нам домой учительница и спрашивает маму: «Почему ваш сын не ходит в школу?». А мама ничего не может ответить, да и я забыл, что записал себя в школу. Разобрались. Учительница предложила пойти на разговор к директору школы. Пришли. Там меня, говоря по-современному, протестировали учительница и директор, и он сказал моей маме: «Всё нормально. Ваш сын класс догонит. Пусть приходит и учится». А мама подумала малёк и ответила: «Пусть годик ещё по двору побегает».

      Так я не стал школьником с ровесниками и пошёл в школу только в 1959 году, когда мне было почти восемь лет. Возможно, потому не изучал в школе белорусский язык, отменённый властью в 1961 году.

      Однако с первого класса всё равно учил бы русский язык.

      Вообще-то, мои родители из деревни, потому в доме первым языком была трасянка – смесь деревенского белорусского с минским русским, а на улице мы говорили на минском русском, который тем и отличался от российского русского, что на нём так говорят белорусы в Минске.

      В 1963 году в пятом классе появилась белорусская литература на наркомовке, а белорусского языка не было. Никакого.

      22 ноября 1963 года, во время перемены в школе по радио объявили, что убит президент США. Меня это известие шокировало. Вот так я, двенадцатилетний школьник, который ни в какую политику тогда не лез, был потрясён этим печальным событием. Через сорок лет, летом 2003 года, я был у могилы президента США Джона Кеннеди в пригороде Вашингтона на Арлингтонском национальном кладбище.

      В 1965 году в школе на очередном классном собрании классная руководительница сообщила: «Завтра пойдём в райком комсомола, и класс примут в комсомол». Мы с Семериковым сидели за одной партой и баловались. Классная заметила это и заявила: «А Старков и Семериков не пойдут!».

      Ох, как мы сильно были разочарованы, что оторвались от коллектива, от стада, так сказать.

      Однокашники вернулись из райкома, и мы стали поглядывать на них со стороны, мол, что за комсомольцы такие. Оказалось, им надо платить две копейки в месяц взносов и ходить на собрания.

      Прошло время. Классная подошла к нам и сказала, что нас простила: «Идите в райком, и вас примут в комсомол». Но мы, не сговариваясь, отказались. Потом ей предъявляли претензии завуч и директор школы: «У вас двое неохваченных!». Она к нам, а мы с Семериковым ни в какую, стояли насмерть.

      Решение классной не принимать меня в комсомол было важным, так как целых семь лет юности – с 14 до 21 года – я не был в идеологическом и пропагандистском комсомольском «вареве». Но в молодости политика всё же