«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина. Фаддей Булгарин

сообщение о заказанном новом издании Кюстина и заверения, что хранение этого издания не несет никакой опасности адресату письма. И все эти сообщения прослаиваются вестями о жестоких петербургских морозах, об эпидемии гриппа в столице и болезни детей Булгарина, о масленичном вечере с живыми картинами и танцами у великого князя Михаила Павловича, о предстоящем выходе статьи Булгарина, о жизни в Дерпте и проигрыше в преферанс. В итоге в письме встречаются министр финансов и гастрономический рецепт по приготовлению посылаемой наваги.

      Казалось бы, перед нами типичная модель дружеского письма, восходящая к арзамасской традиции. Тем не менее, при всей близости, дружеская переписка Булгарина имеет и существенные отличия от сложившихся в литературоведении представлений о дружеском письме первой половины XIX в., материалом для изучения которого служили письма Вяземского, Пушкина, А. Тургенева, реже Гоголя.

      Булгарин откровенен и эмоционален в профессиональных вопросах, критических баталиях и тем более в дружеских взаимоотношениях, открыто демонстрируя в письмах чувства. Это одно из существенных отличий булгаринских писем от писем пушкинского круга, для которых характерна закрытая внутренняя жизнь. Л. Я. Гинзбург полагала, что внутренняя жизнь Батюшкова, Вяземского, как и «бурная эмоциональная жизнь Пушкина почти не оставили следов в их обширной переписке. Люди пушкинской поры в письмах легко сквернословили и с упорным целомудрием скрывали сердечные тайны. Они с удивлением и брезгливостью отвернулись бы от неимоверных признаний дружеской переписки 1830–1840-х годов»[24]. Письма Булгарина, напротив, хранят следы многочисленных эмоциональных заверений и признаний в приязни, в дружбе-любви. Перед нами любопытный пример «литературной эволюции» приема (в терминологии Ю. Тынянова), перекочевавшего из сентименталистской традиции в эпистолярий более поздней эпохи, минуя новации пушкинского круга. (Вспомним существенное влияние сентиментальной традиции на раннюю прозу Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого.) Булгарин льстит, когда просит Глинку о помощи: «…не откажите тому, который до гроба не перестает гласить, что я горжусь тем даже, что люблю вас столько, как ни один в целой России» (с. 94); дружески иронизирует, сравнивая себя с античной богиней Дианой, влюбленной в прекрасного Эндимиона (там же), однако это не помешало ему отправить довольно сухое письмо ссыльному Глинке, возможно, в силу сложившихся обстоятельств (предполагаемая перлюстрация). Еще более драматичен и выразителен, как известно, финал его многолетних дружеских взаимоотношений с Гречем, утешая которого в период неудач, Булгарин заверял: «Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих к тебе чувствах. В нужде постою за тебя жизнью и именем…» (с. 172–173).

      В то же время неуживчивость и переменчивость булгаринского характера совмещались с умением при желании и необходимости восстанавливать и укреплять отношения, о чем свидетельствуют письма

24

Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 44.