Приди в мои сны. Татьяна Корсакова

вдали от острова, слишком мало знал о себе и серебре. Нужно стрелять. По-другому никак. И когда придет время, ее рука не дрогнет.

      Евдокия так думала до тех пор, пока не увидела Федора…

      Да, Кайсы рассказал, что он пережил, каким стал. Да, она готовилась к этой встрече, но все равно оказалась не готова… Она помнила его юношей, молодым, наивным мальчиком с глазами, ясными, как июльское небо, вихрастого, с улыбкой на веснушчатом лице, а увидела изломанного, заматеревшего, озлобившегося, обезображенного мужчину. И не узнала… Она не узнала в нем Федю, которого в душе почти с первого дня знакомства считала родным племянником, своим мальчиком.

      – Вот он теперь какой. – Кайсы крепко сжал ее плечо, то ли ободряя, то ли пытаясь удержать. – Но он все равно светлый, Евдокия. Несмотря на эту тьму вокруг, он остался человеком.

      Федор не был похож на человека. На безумца, на зверя, на чудовище – но не на человека. Он стоял по пояс в воде. Ноздри его раздувались, а единственный здоровый глаз казался слепым. И этим слепым, подернутым желтым туманом глазом он смотрел, кажется, прямо Евдокии в душу. Смотрел, ненавидел, хотел убить…

      Он шел медленно, неспешно, но в движениях была какая-то особая змеиная грация, и броситься вперед Федор мог с точно такой же змеиной стремительностью.

      Зажужжали невидимые мухи…

      В воздухе остро запахло кровью…

      – Стреляй, – прошептал Кайсы, а когда Евдокия не шелохнулась, заорал во все горло: – Да стреляй ты, женщина!

      И она выстрелила… В тот самый момент, когда человек, уже почти переставший быть человеком, бросился вперед. В голове билась одна-единственная мысль – остановить, но не убить. А искушение было велико. Оказывается, в ней, взрослой, многое повидавшей на своем веку женщине, все еще жила маленькая девочка. И эта девочка боялась чудовищ. Если выстрелить прямо в сердце, желтоглазое чудовище умрет или уползет обратно в озеро, и не нужно будет задыхаться от страха, и руки перестанут дрожать. Но выстрелила она выше, не в сердце, а в легкое. Приклад больно ударил в плечо, запахло порохом, а тот, кого она считала чудовищем, замер, будто наткнулся на невидимую преграду. Он стоял так, кажется, целую вечность, а потом стал медленно заваливаться на спину, марая своей красной, совершенно человеческой кровью серебро озерной воды. И на рубахе его распускался алый цветок, как у Акима Петровича, только чуть выше… Лицо его Евдокия увидела перед тем, как он рухнул в озеро. Чудовище исчезло, это был ее Федя, повзрослевший, измученный, смертельно уставший, удивленный.

      Она не успела его удержать, и отчаянный крик ее он, наверное, не услышал. Единственным глазом Федор смотрел в небо и улыбался чему-то, видимому только ему одному. А Евдокия рыдала в голос, гладила его по мокрым волосам, по худому, заросшему бородой лицу и боялась, что эта ее запоздалая ласка последняя, что он уйдет вслед за той, кого видит сейчас в небе.

      – Дура баба! – В чувство ее привел голос Кайсы. – Перестань голосить как по покойнику, а лучше помоги мне вытащить его из воды. Его нужно перевязать, пока не истек кровью.

      – Я