Приди в мои сны. Татьяна Корсакова

имеются. Думаю, Злотникову уже доложили. Если, конечно, он моей скромной персоной интересовался.

      – Интересовался, – кивнула женщина. – Этот пакостник ничего на самотек не пускает, знает, что нет тебя больше.

      – А я вот он. Неузнаваемый, неопасный, жалкий…

      – Не смей! Ты не жалкий! – вскинулась Евдокия и руку протянула, чтобы по голове погладить, как маленького.

      Игнат перехватил ее руку, поцеловал в худое запястье, сказал:

      – Пусть думают, что жалкий. Так даже лучше.

      Она молчала, смотрела на свою руку изумленно и недоверчиво, словно он заклеймил ее поцелуем, а потом улыбнулась светло и радостно:

      – Как я рада, что ты вернулся!

      – Я давно вернулся.

      Но они оба понимали, о каком возвращении идет речь. Вот только Игнат знал и еще кое-что: вернулся он совсем другим человеком. Если вообще человеком…

      Вечером пришел с охоты Кайсы, глянул на Игната, молча кивнул и вышел из избушки, разделывать принесенную добычу. Игнат был благодарен ему за эту немногословность. Перед Кайсы можно было не прятать свою темную суть, потому что тому не было никакого дела до чужой черноты.

      Август появился, когда начало смеркаться. Выглядел он смертельно уставшим, будто не спал сутками напролет. Первым делом бросился к Евдокии, разглядывал ее, ощупывал, расспрашивал, хорошо ли она себя чувствует, как ее сердце. А Евдокия смущалась и из-за этого смущения злилась, отмахивалась от заботы Августа, а потом не выдержала:

      – Довольно, Август! Мой руки и садись к столу. У Игната есть к тебе разговор.

      – Разговор? – Берг оглянулся, посмотрел испуганно и как-то жалко, а потом вдруг решительно сказал: – Конечно! Давай поговорим! Я ведь даже не поблагодарил тебя за то, что ты для Дуни… для нас обоих сделал.

      – Вот сейчас и отблагодарите, мастер Берг. – Игнат уселся за стол напротив Августа, и тот в ответ лишь тяжело вздохнул.

      Ужинали вчетвером, ели неспешно, в тишине.

      – Ну? – вдруг сказал Кайсы, вытирая рукавом усы и бороду. Евдокия на этот его жест болезненно поморщилась, но промолчала. – Что удумал, Игнат? Вижу ведь, изменился, живее стал. Значит, со скорбью покончено?

      Не покончено. Пока жива в нем память, пока чувствует он ласточкино присутствие в своих снах, не уйдет скорбь. А вот на что направить ярость, он знает. Только без помощи никак не обойтись.