Бренная любовь. Элизабет Хэнд

размерам эскизов – листы были лишь немногим больше обычных писчих, – и тщательной прорисовке деталей простым карандашом, углем и тушью. На всех эскизах были изображены одни и те же полураздетые мужчина и женщина. Под каждым рисунком стояла подпись аккуратным мелким почерком:

      КАК ИХ ОПОИЛИ

      КАК ИХ НАШЛИ

      КАК СЭРА ТРИСТРАМА УЗНАЛА ГОНЧАЯ

      – Да. Да, очень красиво, – прошептал Дэниел, взглянул на Ларкин и восхищенно улыбнулся. – В самом деле, они прекрасны.

      Дэниел обошел шкаф с обратной стороны, посмотрел на эскизы под новым углом и отчетливо различил намеченные художником, но впоследствии стертые линии: призрачные фигуры прислужников. В воздухе над ними Дэниел увидел чью-то едва зримую руку, сплетение тел и завиток плюща, форма которого повторялась в собачьем хвосте. Он просиял.

      – Я понял, что ты имела в виду. Эти наброски совсем не похожи на его живопись. Они поразительно…

      Он помедлил.

      – Откровенны? – предложила Ларкин.

      Дэниел засмеялся.

      – Наверное, можно выразиться и так, – сказал он и выложил рисунки в ряд.

      Приворот. Обнаружение. Узнавание.

      Дэниел потрясенно и хмуро рассматривал работы. Почерк был хорошо ему знаком: характерный для Берн-Джонса синтез средневековой и романтической традиций, уверенные линии и ясноокие натурщицы. Однако рисунки были не просто декоративны: они вызывали оторопь. Причем поражала не обнаженная натура, не безупречная анатомическая верность, не позы – подчеркнуто эротичные, даже ожесточенные, – не то, что отнюдь не чаша с зельем символизировала околдованность двух любовников, и не отсутствие смущения или удивления на лице заставшего их лесника, и не жуткий образ гончей, которая была не собакой, а чем-то иным, отвратительным, заставившим Дэниела отвести взгляд. Да, безусловно, все эти подробности добавляли рисункам странности. Однако коробил не контраст между знакомым изобразительным стилем и его неожиданным применением, не шок, какой испытываешь, обнаруживая секс вместо подсолнухов.

      Потрясало другое: каждый рисунок был пронизан таким мощным и неукротимым вожделением, какого Дэниелу испытывать еще не доводилось, притом вожделением так и не удовлетворенным. Оно вдруг захлестнуло его самого, взыграло внутри, как сновидение, которое было благополучно забыто и вдруг вспомнилось, затмило собою явь и сделало невыносимой саму мысль о бодрствовании; именно это дистиллированное влечение на грани с отчаянием стеснило ему грудь и захватило дух.

      Ларкин в этот миг склонялась над третьим эскизом: сценой Узнавания.

      – Действительно, среди его работ были весьма эротичные, – произнесла она. – У всех мастеров той поры они были. Об этом как-то забываешь. Многим кажется, что викторианцы были сексуально закрепощены, фригидны или…

      Она взглянула на Дэниела и улыбнулась.

      – Словом, ты понял. Может быть, нам претит сама мысль… Это все равно что представлять, как родители занимаются сексом на кухонном столе.

      – Ай-ай-ай! –