Бренная любовь. Элизабет Хэнд

глядя на сияющее месиво Кэмден-стрит: миникэбы и мотоциклы, павильон станции метро, наспех впихнутый между витринами магазинов с мультяшными барельефами на верхних этажах: «мартинс» в человеческий рост, великаний корсет, пронзенный громадными портновскими ножницами. Вдруг, без всякого предупреждения, «миникупер» затормозил и юркнул на свободное парковочное место перед двухэтажным домом Ника. Дэниел ударился головой о подлокотник, и Ларкин объявила:

      – Заеду за вами завтра в девять.

      Дэниел потер затылок и уставился на нее. Уходить не хотелось; хотелось еще поговорить. Тут он вспомнил про интервью и застонал.

      – Нельзя ли попозже?

      – Повторять предложение не буду.

      – Хорошо, хорошо! – Значит, к черту интервью; Дэниел начал выбираться из машины. – Можно угостить вас завтраком?

      – В девять утра? К тому времени я умру голодной смертью.

      – Тогда пообедаем?

      – Посмотрим. – Она повернулась к нему и улыбнулась. – Дэниел.

      Он похолодел. Там, где сидела Ларкин, в воздухе повисли серебристо-зеленоватые блики: ослепительный изумрудный нимб. Дэниел охнул. Пальцы, которыми он сжимал ручку дверцы, взмокли: ручка будто начала извиваться, ее не было, она выскользнула, как минога из сжатой ладони. Он закрыл глаза, дрожа и борясь с дурнотой, а потом что-то маленькое и гладкое прижалось к его нижней губе. Он заморгал и…

      …перед ним была просто Ларкин, если ее действительно так звали, женщина с серебристыми прядками в каштановых волосах и тонкими, едва наметившимися морщинами, идущими от крыльев носа к уголкам рта, в потертой одежде и с серебряными браслетами на запястьях, расцвеченными лазуритом и варисцитом. Она перегнулась через рычаг переключения передач и дотронулась указательным пальцем до его нижней губы.

      – Спокойной ночи, – только и сказала она.

      И все же, и все же… Дэниел выбрался на улицу, кое-как встал, простерев перед собой руку – отражение ее руки; вот она захлопнула дверцу, отвернулась, и ее «миникупер» влился в поток машин. И все же он никогда и ни у кого не видел таких глаз, мшисто-зеленых, яблочно-зеленых, кислотно-зеленых; и она так и не сказала ему, кто она и чем занимается.

      А желудь…

      Дэниел сунул руку в карман, достал его и рассмотрел в свете фонаря.

      – Черт, – вырвалось у него.

      Скорлупа желудя дала трещину, и сквозь нее пробился крошечный корешок – ярко-красный, цвета граната. На самом его кончике, гусеницей загнувшемся кверху, висела едва различимая капля прозрачной жидкости. Дэниел оторопело уставился на эту каплю, чуть улыбнулся и, высунув язык, слизнул ее. Вкуса у жидкости не было, но, когда он сглотнул слюну, по языку расползлось горьковатое тепло.

      – Хм.

      Дэниел уже занес руку, чтобы выбросить желудь на Инвернесс-стрит – и замер.

      Его остановил некий звук – протяжный свистящий вздох. Руку он по-прежнему держал перед собой. Что-то коснулось его щеки, и он смахнул прядь, забившуюся в уголок рта.

      – Что такое? – спросил Дэниел вслух.

      Рядом никого не было. Он стоял в полном одиночестве у входа в квартиру Ника. В летнем