21 день. Anastasia Khorus

такой же беспомощный, как в те дни, когда мне едва стукнуло десять лет. Худющий, дёрганный мальчишка с огромными испуганными зелеными глазищами, из которых безостановочно лились слёзы. Мальчишка, что не в состоянии достучаться до безразличной пьяной матери, что спала на боку на дырявом диване, изъеденным клопами. Не в состоянии докричаться до неё, чтобы она проснулась! Чтобы защитила своего сына от отчима, который его грозился забить ремнем за то, что мешал ему своим присутствием.

      Сколько этих ублюдков она приводила домой, и с глупым наивным выражением слепой радости сообщала мне: «Это твой папа!»?

      Каждый такой «папаша», что приживался у нас, в комнате двенадцать на двенадцать, считал священным долгом обучить меня жизни! Сиделец несправедливо, естественно, осуждённый, невнятной речью, но как мантры, заливающий нотации малолетке, «каким пацаном надо быть, шобы[3] жить по понятиям».

      Единственная доступная радость – нажраться и валяться на полу в собственной рвоте, а потом устраивать пьяный дебош, гоняя мать и её ребенка по всему общежитию.

      Но я, слабый и немощный, никак не мог достучаться до мамы! Объяснить ей, что не хочу больше никаких «пап». Я только жалко ревел и содрогался от первобытного ужаса, который только может испытывать ребенок. Забирался под стол – единственное безопасное место и баррикадировался всем, чем можно. Рычал, кусался и шипел как разъярённый лисёнок…

      Здесь нет стола, под котором я бы мог укрыться от опасности. Мою баррикаду сломали и ворвались в неё. Я зажат в углу. Такой же маленький и слабый, хныкающий ребенок в теле взрослого парня.

      Но если того меня, в конце концов, забрала к себе бабушка. Вытащила меня из этого непроглядного мрака и кошмара, одарила любовью и заботой, то здесь… мне никто не поможет. Боже мой, неужели я здесь вот так умру? Чем? Чем я заслужил подобную участь…?

      Я тихо плачу, напрягая бока. Ребра вновь привычно сдавливает, отчего они начинают трещать не хуже, чем моя перемолотая нога. Из моих губ вырвался настолько слабый и жалкий скулеж, что мне мерзко от самого себя. Но я уже попросту не могу остановить рвущийся поток из моих глаз.

      Бабушка, я не верю, что я думаю об этом… но хорошо, что ты не дожила до этого момента! Твоё чуткое заботливое сердце не выдержало бы, узнав ты о моем нынешнем положении. Я бы никогда не простил самому себе, если бы ты умерла из-за меня!

      Достаточно я повисел у тебя на шее и полагался только на тебя… Я не смог выплакаться на твоей могиле, когда хоронил тебя. Не смог разреветься, когда Егор рывком притянул меня к своей груди и коротко произнес: «Реви». Не смог выдавить из себя хоть толику горя, когда приехал к Элине, в надежде, что именно у неё я смогу расчувствоваться, но выглядел безэмоциональным куском черствого камня, который даже не удосужился проронить слез для человека, что открыл путь к счастливому беззаботному детству такому неблагодарному мальчугану. Ты так старательно лепила из меня человека, терпеливо обучала

3

Шобы – «чтобы». Слово написано с ошибкой намерено.