Братья и сестры. Тетралогия. Федор Абрамов

ручье – темень, как в осеннюю ночь. Глухой, застарелый ельник подступает к самым переходинам – двум жиденьким жердочкам.

      Настя поскользнулась – холодная, ледяная вода хлынула за голенища. Выбравшись на сушу, она переобулась, отжала подол и, усталая, голодная, побрела дальше.

      Ну и денек сегодня! Она как встала в три часа утра – так ни разу и не присела. Трофим из-за быка – будь он неладен – слег, а лошади что – простаивать? Ну и вот: люди на обед – а она снова пахать, люди с поля – а она поля обмеривать…

      Вечерело. По сторонам топорщились голые кусты, тускло отсвечивали звезды в лужах. Настя сначала обходила их, а потом уже брела не разбирая дороги. В сапогах хлюпало, мокрый подол оплетал ноги, холодная сырость поднималась к самому сердцу. Ничего, только бы добраться до дому, а там она переоденется во все сухое, на печь залезет. А еще бы лучше – в баню… Ну и что, сказать только маме – живо истопит. А может, уже топит? Вот бы хорошо! Полок горячий, каменка потрескивает, и веничком, веничком…

      И едва она подумала об этом, как ноги ожили.

      Где-то в стороне – или ей почудилось это – всхрапнула лошадь. Конечно почудилось. Какая теперь лошадь – все давным-давно дома. Нет, опять всхрапнула. И плуг скрипит.

      Она повернула голову, посмотрела влево. На поле кто-то пахал. Настю это так удивило, что она, не раздумывая, свернула с дороги. В пахаре она еще издали опознала Анну-куколку. Маленькую да худенькую – с кем ее спутаешь?

      – Ты что, Анна? Всех перекрыть решила? – попробовала пошутить Настя, подходя к ней.

      Анна приостановила лошадь, натянуто улыбнулась:

      – Как же, только и думушки… Нет, Настенька, где мне… Свое, законное, отрабатываю. Нынешние порядки – сама знаешь. Пока сорок соток не осилишь, хоть ночуй на поле. Ну а пахарь-то я такой – первую весну хожу за плугом. Сегодня уж и то хотела уехать; думала, ребят хоть в баню свожу. Нельзя.

      – Да ты бы Степана Андреяновича попросила.

      – Что уж просить. Кто за меня пахать будет? А иной бы раз и попросила, да сердце-то у него не больно ко мне лежит…

      – Чего же вы не поделили?

      – Кто его знает. Может, из-за старой обиды все. Он ведь свою дочь Марью за Ивана хотел сосватать, а тут я вроде дорогу перебежала.

      – Ну уж это… – нахмурилась Настя. – У Степана Андреяновича такое горе… А ты невесть что.

      – Горе-то горем, а человек человеком. Да я не выдумываю. На днях веревку снимаю с телеги, мертвым узлом затянулась, никак не развязать. Ну я и тяпнула топором. Дак уж он меня честил… И что, говорит, Иван в тебе только нашел? Один голосище. Я ведь певунья ране-то была.

      Настя украдкой разглядывала Анну. Разбитые сапожонки, на одной ноге шерстяной чулок съехал на голенище, посинелая коленка проглядывает.

      – Как ты сама-то живешь, Анна?

      Анна зябко поежилась, подула на красные, потрескавшиеся руки:

      – Какая уж моя жизнь, Настенька… Едоков-то у меня сколько, а работница я одна и то никудышная. Хлеб свой месяца два как вышел – на аванс живем. Сама-то вся отощала. Ведь какой кусок получше, какая капля молока завелась – все им.

      Худое, обветренное лицо Анны вдруг оживилось,