Козлёнок за два гроша. Григорий Канович

весь век на коленях ползать, как ты, – отрезал Гирш.

      На коленях ползать! Да разве он, Эфраим, ползает? Он работает. В конце концов, чтобы честно копейку заработать, не грех и поползать. Грех – перед господином, перед купцом или подрядчиком ползать. А перед работой? Дай ему, Эфраиму, только бог еще годков десять перед ней поползать!

      Хотел Гирша взять в ученики и Аншл Берштанский, парикмахер, и снова Гирш ощетинился, как еж:

      – Брадобреем – никогда! К чужим болячкам и перхоти прикасаться! Лучше подохну с голоду.

      И то ему нехорошо, и это.

      Наконец решил в город податься, в Вильно.

      Как и братья.

      Как и сестра.

      Эфраим умолял Гирша, чтобы разыскал в Вильно Шахну, старшего брата своего, тот, по слухам, большой там начальник, «ученый еврей при губернаторе», как уверяет всезнайка Шмуле-Сендер. Важно не при ком, а важно, что ученый.

      – Он тебе и с жильем, и с работой поможет, – сказал Гиршу Эфраим.

      Но средний сын и слушать про помощь не хотел.

      – Не брат он мне. Не брат.

      Как же так – не брат?

      Отец ведь у них один – он, Эфраим. И росли вместе, сироты. Шахна его, Гирша, и ходить научил. Бывало, возьмет за руки и водит по дому, по двору, по мостовой. Водит и приговаривает:

      – Мы с тобой всю землю обойдем. Только не падай.

      Может, он его и в Вильно за руки возьмет и не даст упасть?

      Что-то стряслось с Гиршем.

      Или с Цертой. Давно от нее из Киева писем нет.

      С Шахной ничего дурного случиться не может. Шахна живет, не тужит, посылает ему, Эфраиму, каждый месяц деньги. Видно, губернатор ценит его, иначе такое жалованье не платил бы.

      И Эзра, поскребыш, здоров, птица перелетная, бродяга.

      Пока Эфраим думает о своих детях, в молельню входит местечковый нищий Авнер Розенталь.

      Авнер здоровается с Эфраимом, кивает Шмуле-Сендеру, садится напротив ковчега завета и, позевывая, начинает читать молитву.

      Эфраим завидует Розенталю. Авнер на своем веку повидал не одну молельню, не одно местечко, не один город. Где только ни бывал, в какие двери ни стучался!

      Чтобы приглушить свою тревогу за Гирша, Эфраим поддевает крючком своей мысли Авнера. Хорошо ему – ни жены, ни детей. Детей у него никогда не было, а жена его утопилась. Не вынесла, как он говорит, позора, не захотела быть нищенкой.

      Авнер долго стоял на берегу Немана и тыкал своим нищенским посохом в воду.

      Тыкал и плакал.

      И звал ее.

      Плакал весь день. И всю ночь.

      С тех пор чужие жены полощут белье в слезах Авнера.

      – У человека два Немана слез. В каждом глазу по одному. Куда, Эфраим, впадают наши слезы?

      Эфраим не знает, куда впадают наши слезы и зачем нужны нищие.

      Все ответы плохи. Шмуле-Сендер считает, что попрошайки нужны, чтобы у счастливых не зачерствели сердца. Затем, чтобы счастливцы не забывали: кто-то в любую минуту может постучаться в их дверь и стуком разбудить от спячки их совесть.

      Когда Авнер умрет, Эфраим сделает ему надгробие. Если переживет его, конечно.

      Эфраим