Козлёнок за два гроша. Григорий Канович

можешь…

      Эфраим набросился на сына с кулаками. Спасибо Авнеру Розенталю – развел их.

      Как же быть, думает Шмуле-Сендер.

      Как сделать так, пощипывает он пейсы, как бы сделать так, чтобы с одной стороны сказать Эфраиму, а с другой стороны – ничего не сказать. Сказать и не сказать в одно и то же время.

      Шмуле-Сендер воздевает очи к небу, к постоянному своему советчику, и постоянный его советчик, покровитель всех сотворенных им водовозов, подсказывает ему выход.

      Шмуле-Сендер кивает легкой и гладкой, как куриное яйцо, головой, заглатывает для смелости упругий ком воздуха и, благословясь, начинает:

      – Эфраим! Что бы ты, скажи на милость, сказал, если бы в один прекрасный день… ну такой, как сегодня… пришел бы я к тебе и рассказал, что в Вильно… ты только слушай, слушай!., что в Вильно губернатора – чик!

      И Шмуле-Сендер выстрелил пальцем себе в кадык.

      – Я бы сказал: врешь, Шмуле-Сендер.

      – А если бы тебе рассказал не я… другой… корчмарь Ешуа или лавочник Нафтали Спивак?

      – Я бы сказал: да простит Господь генерал-губернатору все его грехи и самый тяжкий из них – ненависть к нашему племени.

      – И все?

      – Ты что, хотел, чтобы я над ним еще слезы лил?

      – Лил бы, не лил… Но неужели тебе совсем неинтересно, как его порешили или ранили?

      – А мне все равно.

      Шмуле-Сендер снова возводит очи к небу, и снова его постоянный советчик что-то шепчет ему на ухо.

      – Если бы меня убили… тебя… Авнера Розенталя, и впрямь всем было бы все равно. Подумаешь – каменотеса ухлопали, водовоза уложили, нищего укокошили! Но вот когда укладывают губернатора, тут, Эфраим, все имеет значение: и как, и где, и кто?

      Надо бы козу подоить, думает Эфраим, устав от трескотни Шмуле-Сендера. Надо бы еще раз жениться… Когда женщина появится в доме, Эзра перестанет приводить своих…

      Шмуле-Сендер обижен – на своего постоянного советчика в небе, на своего друга на земле Эфраима, на самого себя. Рассказывает, рассказывает и до конца рассказать не может.

      Обида подстегивает его тлеющую решимость.

      – А что бы ты, Эфраим, сердце мое, сказал, если бы этого губернатора ухлопал твой знакомый?

      – Кроме тебя и Авнера, у меня знакомых нет.

      – Ну, не знакомый, сердце мое, ну близкий… очень близкий тебе человек…

      Господи, наконец подобрался вплотную, Шмуле-Сендер вытирает испарину на лбу и смотрит на Эфраима, как прирученная ворона: диковато и в то же время пристально.

      – И близких у меня нет, – говорит каменотес.

      – А дети?

      – Дети – это не близкие. Дети – это далекие.

      Эфраиму такое признание дается с трудом. Но кому пожалуешься на свою судьбу, с кем поделишься горестями, если не со Шмуле-Сендером. Шмуле-Сендер – его последнее убежище, его последнее утешение. Он в доме Шмуле-Сендера и столуется, и порой, когда хворает, отлеживается. Жена водовоза – Фейга была подругой Гинде. Теперь, как