Козлёнок за два гроша. Григорий Канович

тот знал больше других.

      – Чтоб не зазнавался!

      Хрясь розгой.

      – Чтобы уважал старших!

      Хрясь розгой.

      – Чтобы не был образцом для других, ибо нет образца выше Господа!

      Хрясь, хрясь, хрясь.

      Шахна все время мечтал выпороть меламеда Лейзера своими знаниями и однажды, приехав на побывку в местечко, вызвал старика на спор.

      Проходил спор в молельне. Вопросы задавали столпившиеся у амвона богомольцы, а меламед Лейзер и Шахна отвечали.

      – Что такое солнце? – спросил синагогальный староста Зусман Кравец.

      Почесывая свою пегую бородку, покрывавшую, как дикорастущее растение, его бледное лицо, меламед Лейзер, ничтоже сумняшеся, сказал:

      – Солнце – это печь Господа.

      – А ты, Шахна, что скажешь? – обратился к юнцу Зусман.

      – Если солнце – это печь Господа, то почему он летом топит ее жарче, чем зимой?

      Богомольцы с восторгом внимали юному Давиду, одолевавшему Голиафа.

      – Все очень просто, – не растерялся Лейзер. – Летом дрова суше и подвозить их легче.

      В молельне рассмеялись.

      – Солнце, ребе, топят не дровами. Солнце – это огненный шар, светило. Вокруг него земля вертится.

      – Как же она, умная ты голова, вертится, если я стою на месте. И водовоз Шмуле-Сендер стоит на месте. И Авнер. И почтенный Зусман Кравец. И твой отец каменотес Эфраим… И исправник Нуйкин. Исправник не позволит, чтобы им зря вертели.

      – Только глупость стоит на месте. Стоит и пытается загородить солнце, – сказал Шахна.

      Он томился в местечке, тяжело переживал невежество своих близких, клялся достичь когда-нибудь славы и озарить темноту.

      В Вильно Шахна попал не сразу. Отец Эфраим устроил его в Вилькию, в торговый дом Маркуса Фрадкина письмоводителем. Он, Эфраим, когда-то из чистого мрамора надгробие отцу Фрадкина – Тевье Фрадкину соорудил. Памятник Тевье Фрадкину был кладбищенским солнцем, вокруг которого вертелись все остальные могильные камни.

      Маркус Фрадкин взял Шахну в свою контору, поскольку юноша обладал редким по красоте и ясности почерком (таким почерком переписывались древние священные свитки!). Переписывал, правда, юный Дудак не священные тексты, не танах и не талмуд, а купеческие бумаги, корпел над ними с утра до позднего вечера. Не чурался он и черной работы – мог наколоть и сложить на зиму дров, запрячь в бричку лошадь, заменить кучера. В свободное время Шахна прирабатывал тем, что писал прошения и жалобы исправнику Нуйкину, становому приставу, ходатайства на высочайшее имя в Петербург. Сердце у него замирало, когда он выводил на листе: «Ваше императорское величество! Осмеливаюсь нижайше и всепокорнейше просить…»

      Обычно он прочитывал эти прошения вслух и на миг перевоплощался в царского сановника, министра двора, стоящего с ходатайством какого-нибудь Файнштейна или Вайнштейна перед троном, а иногда – Господи, какое кощунство! – в самого императора.

      Не