Козлёнок за два гроша. Григорий Канович

из слоновой кости, легли в другую кровать – в сырую землю, те, которые ели лучше других, сами стали пищей для червей, те, которые носили богатую одежду, облачились в глину, кишащую червями; губы, которые шептали тайны, с которых слетали слова любви, лобызают землю. Ноги не связаны, руки не скованы, а пошевелиться человек не может».

      Авнер, однако, не унимается:

      – А в раю есть нищие? Как ты, Эфраим, думаешь?

      – Попадем – увидим.

      – Бакалейщиков там хоть пруд пруди. Только из нашего местечка трое – Капер, Гринблат, Поляков… А нищих, наверно, там и вовсе нет, чтобы вида не портили.

      – Я, Авнер, сейчас не про рай, а про ад думаю.

      Эфраим снова прислушивается.

      Наверху ни звука.

      Ни скрипа.

      Мертвая тишина, какая стоит в поле после посева.

      – Совсем забыл, Эфраим… у меня для тебя новость.

      Авнер переворачивается на другой бок, глаза его в темноте пытаются найти Эфраима, но темнота делает его неразличимым; гладь мрака мерцает ровно и нерушимо, и Авнер тычется в него, как муха в стекло.

      – Знаю.

      – Ну и что?

      – Что «ну и что»?

      – Небось рад…

      – На седьмом небе!..

      – И я бы был на седьмом небе, если бы кто-нибудь и мне написал.

      – Написал?

      – Видно, зовет тебя к себе или домой просится.

      В темноте слово звучит, как в лесу, – отчетливо и гулко, но Эфраим никак не может сообразить, кто зовет его к себе и кто собирается – даже просится – восвояси.

      – Кто? – спрашивает Эфраим.

      – Дочь твоя – Церта… Мне Хася-Двосе сказала. Она же тоже Дудак…

      – Да, – отвечает Эфраим, все еще не понимая, о чем говорит нищий.

      – Встретил почтарь Нестерович Хасю-Двосе и говорит: тебе письмо!

      – Покороче, Авнер, покороче!

      – Словом, ошибка вышла. Письмо не Хасе-Двосе, а тебе.

      – Что ж ты до сих пор молчал?

      – Совсем из головы вылетело…

      Ну и денек! Одна весть за другой. И эта, из Киева, наверно, ничуть не лучше той, что пришла из Вильно.

      Год, а может, больше Эфраим от дочери ничего не получал.

      В последнем письме написала: жива-здорова… работает белошвейкой… внуку, Давиду, шестой годик пошел…

      Эфраим прочитал то письмо и сразу же заподозрил что-то недоброе. Ни слова про этого фармазона, который сманил ее из дому, женился ли он на ней или, полакомившись, бросил. Эфраим вертел письмо в руке, разглядывал на свету, обнюхивал, стараясь учуять Цертин запах, а учуял душок беды. В том, что с Цертой беда, он нисколько не сомневался. Беда – немногословна, радость болтлива. Что с ней? Эфраим сел и тут же ей отписал ответ. Он писал его до глубокой ночи, корпя над каждой строчкой, с трудом втискивая свои мысли-камни в белый прямоугольничек бумаги, допрашивал Церту, как становой пристав, сетуя на судьбу, покаравшую его, отца, одиночеством и неутоленной родительской любовью. Он умолял Церту приехать хотя бы на могилу матери – любимицы Леи, но ответа тогда не получил и ужасно расстроился.

      Если