Козлёнок за два гроша. Григорий Канович

– это надгробие для всех.

      Дожить бы до утра! Скорей добраться бы до почты в Мишкине и взять у Нестеровича письмо.

      Эй, Шмуле-Сендер, запрягай свою клячу!

      Эй, Авнер, принимай козу! Не забудь ее в полдень подоить!

      Неужели Церта и впрямь просится домой?

      То-то было бы радости!

      Церта напоминала Эфраиму любимицу Лею, третью его жену, – такая же проворная, такая же стройная, только крепче матери и выше. Эфраим сам подыскивал для нее женихов и, заранее завидуя им и презирая за кражу (разве муж не крадет жену у ее отца и матери?), не мог остановиться ни на одном парне и всех постепенно отваживал.

      Может, потому, что он так ее берег, так холил и лелеял, бегство Церты ошеломило его. Он-то, старый дурень, надеялся, что хоть она не бросит его, останется вместе с ним, пока он не помрет, выйдет за какого-нибудь местечкового парня замуж (больше всего ему нравился степенный лесоруб Ицик Магид), наплодит кучу детей, у него, у Эфраима, их было четверо, а у нее с этим лесорубом будет вдвое больше.

      Авнер похрапывает на лавке.

      Спит у себя дома и возница – Шмуле-Сендер.

      Эфраим все про них знает – он даже знает их сны.

      Шмуле-Сендеру снится его удачливый белый Берл, открывший в Нью-Йорке собственное дело. Берл не водит медведя, не пляшет и не поет на рыночных площадях, не валяется на чердаке с иноверками. Белый Берл ходит во сне Шмуле-Сендера в белом чесучевом костюме и в белых гамашах. Белый Берл считает белые доллары. У белого Берла – белые-белые дети.

      А Авнеру – Эфраим готов поклясться! – снится его бакалейная лавочка, далекие, допожарные, допотопные времена. Ему снятся изюм и корица. Он зачерпывает изюм из мешка и сыплет себе на голову.

      Себе и своим покупателям!

      Ему, Эфраиму!

      На лысину Шмуле-Сендера!

      На рыжие кудри маленького Эзры!

      На вьющиеся пейсы Гирша!

      На богоугодную ермолку Шахны!

      Хлещет щедрый изюмовый дождь!

      Все местечко залито, засыпано, заметено изюмом!

      И Шмуле-Сендер, водовоз и черный бедняк, и Гиршке-Копейка в наручниках, и Эзра, обессиленный запретной лаской, и его подруга Данута, распластавшая руки, как западню, и беглянка Церта со своим сыном Давидом, и Шахна, строгий, подтянутый, советник самого губернатора, раскрывают руки и ловят эти юркие, эти желанные, эти застывшие капли!

      О, этот сладостный ливень, смывающий все дурные вести, возвращающий свободу всем узникам, воодушевляющий всех нищих! Исцеляющий всех раненых и увечных, всех истекающих кровью, даже если они губернаторы!

      Лейся! Лейся!

      Лейся и в мои глаза!

      Старик Эфраим смыкает веки.

      И сон под веками всходит, как дрожжевое тесто, начинает бродить, и бродильный звук, словно голос свирели, плывет над деревянной выщербленной лавкой, в густой и непроницаемой, как мысль, темноте.

      Эфраиму снится, будто попал он на небо, будто встретили его ангелы, взяли под руки и повели к божьему престолу. Ведут, ведут, а дороге