Мои драгоценные дни. Татьяна Кузовлева

что-нибудь еще.

      – Таня, прочтите те три, что вы при мне читали, – подсказал Панов.

      Прочитала. Меня без комментариев отпустили.

      На следующий день звонит Алла Стройло, старожилка «Магистрали», бойкая, смешливая, любвеобильная, было ей тогда лет тридцать пять. И писала она стихи не без озорства. Например, о войне: «И он командует: “Ложись!” / И я команду выполняю» или – о любви: «Ну и что же, ну и что же, / Старше я, а он моложе. / Всех вокруг сомненье гложет: / Может быть или не может?» Острословы тут же переделали концовку: «Всех вокруг сомненье гложет: / Сможет он или не сможет?»

      – Слушай, – говорит Алла Ивановна, – после твоего ухода тебя хвалили, хвалили и Панова за хороший улов, Светлов сказал, чтобы завтра мы с тобой обязательно к нему на Аэропортовскую приехали. Захвати отпечатанные стихи, встретимся у подъезда его дома, записывай адрес. Он живет на первом этаже. Да! Ещё он назвал тебя газелью…

      Слава богу, автомобиля с таким названием в 1962 году ещё не было.

      Слова Светлова вполне могли звучать иронично. Однажды в фойе Малого зала ЦДЛ я стала свидетельницей того, как мимо Светлова прошла лирическая поэтесса Ирина Волобуева. Была она, как сейчас говорят, дама «корпулентная». Высокая, полная блондинка, с крупными локонами, большеглазая, с мягкими, очень приятными чертами лица, сочетавшая в себе две крови – русскую и армянскую. Светлов проводил её долгим взглядом.

      – Так в чем же дело, Миша? – улыбнулся его спутник, перехватив светловский взгляд.

      Светлов вздохнул:

      – Не хочу выглядеть муравьем, выбежавшим на лесную поляну…

      Лишь немногие близкие друзья догадывались, что за ироничностью поэта скрывались его ранимость и невероятная скромность, пряталось внутреннее одиночество, которое знакомо каждому поэту. Его отзывчивость на чужие беды не была показушной: однажды заметил, как стоптаны туфли у очень скромной и тихой буфетчицы в Пестром зале ЦДЛ, в котором он был завсегдатаем, – и молча отдал ей гонорар, чтобы она купила себе новые. Рассказывая мне об этом, она отводила в сторону глаза, полные слез.

      Когда сам Светлов оказывался без копейки то, по свидетельствам друзей, куражился над своим безденежьем. И острот по этому поводу у него было бессчетно. Как точно подметил Лев Адольфович Озеров, «у светловского острословия – горький корень. Это была его броня».

      Но Светлов не был тем, кто, по мнению Ю. Безелянского, в противовес официозному Михалкову только лишь «сидел на задней парте, “на Камчатке”, и оттуда подавал свои остроумные репризы…».

      Не на задней парте, где чаще всего обитают второгодники, было место Светлова. Он не лез в отличники, но его вклад в поэзию был куда значительнее иных советских «пятерочников» поэтического цеха: в то закрытое время он открыто помогал читателям стать искреннее и щедрее к людям, бережнее относиться к своим и чужим чувствам. Помогал стать человечнее…

      Во время Великой Отечественной войны Светлов – корреспондент «Красной звезды» и других фронтовых газет. Рассказывают, что своей абсолютной штатскостью