На солнце и в тени. Марк Хелприн

бы я знать, что сегодня делают негры, – задумчиво сказал Корнелл, словно только что раскрыв газету, которой у него не было.

      – По крайней мере, один из них одержим американским сыром.

      – Мне просто интересно, что нам сегодня светит. Каждый день что-то где-то происходит, пусть даже мелочь, потому что мир не стоит на месте. Помнишь, как твой отец брал тебя во Флориду?

      – Я тогда учился в университете. Это было не так уж давно.

      – До биржевого краха или после?

      – До. В пору процветания.

      – А что было у того отеля, помнишь?

      – У какого отеля?

      – Куда ты подъехал…

      – Вы о том отеле в Бока-Ратоне? О той вывеске?

      – Да.

      – Я был за рулем. Отец велел мне обернуться.

      – Мы с твоим отцом долго спорили о той вывеске. Он утверждал, что раз в ней говорится: «Негры, собаки и евреи не допускаются», то евреи, поскольку стоят на самом последнем месте, наименее желательны. – Корнелл медленно покачал головой. – Это не так. Я сказал, что наименее желательны как раз мы, затем идут собаки, а уж затем евреи. Не может быть, сказал он. Собак они любят. Евреи не могут быть желательнее, чем собаки. Тогда я ему сказал, – продолжал Корнелл, постукивая по стойке, – коли так, то с чего нам быть желательнее собак? Он сказал, из-за привычки. Мы долго были домашними рабами, слугами. Собак иногда впускают в дом, а иногда нет. Евреи слугами не были, поэтому к ним не привыкли, и именно поэтому они на последнем месте – потому что вызывают такое отвращение. Поезжай в Дариен или Скарсдейл, сказал он, и там повсюду увидишь цветных – на них работы по дому, они возятся с детьми. А о еврее там думают как о чем-то нечистом, вроде свиньи, и ужаснулись бы пустить такого в дом. Спорить с твоим отцом было трудно, но благонамеренные дамские горничные и полицейские никогда не обращались к нему: «Эй, парень». У меня в роду уже много свободных поколений. Но порой по поведению окружающих об этом ни за что не догадаться. Если власть развращает, Гарри, то я хочу уйти из этого мира совершенно неразвращенным. Он изменится. Он должен измениться. Но я не люблю перемен. Не хочу отвлекаться на то, чтобы к ним приспосабливаться. Я хочу просто покоя на то время, что у меня осталось. Я слишком стар, чтобы испытывать желание драться, хотя и стану.

      – Корнелл, меня тревожит, когда вы говорите, как Сфинкс.

      – Хочешь, чтобы я говорил, как Сфинкс?

      – Нет, я не хочу, чтобы вы говорили, как Сфинкс.

      – Я поговорю, как Сфинкс. – Он сложил салфетку и провел большими руками по гладкому прилавку, отполированному, как столешница стойки бара. Потом посмотрел на часы. Он был расстроен.

      – Что?

      – Пальто.

      – Пальто, – повтори Гарри.

      – Сегодня утром, едва мы приступили к работе, явились два типа.

      – Два пальто?

      – Двое мужчин в пальто.

      – На дворе июнь. Зачем кому-то ходить в пальто?

      – Вот ты и скажи.

      – Я не знаю.

      Перед ними поставили их заказы.

      – Зачем кому-то надевать пальто летом?

      Влюбленный