Без сомнений. Фофан Тюльпан

целый арсенал непосредственно палача: хлысты, секира, топор, меч… Одна из стен чиста от предметов. Служит выходом портала при попадании внутрь не содержащей ни окон, ни дверей камеры.

      Из открывшегося овала волшебного коридора шагнул Кре́линс, без видимого труда волоча мэнкетчер с упирающимся юнцом, как уборщица швабру. «Ещё ребёнок», – улыбнулся Фере́нсис. «Но оперившийся закоренелый преступник», – твёрдо прошептал Хе́кслет. Священник скривился: «Это язычник. На нём нет божественной благодати. Милорды, я робко полагаю, что в присутствии представителя Церкви вы не нуждаетесь. А сие недозрелое семя в беседе о собственных преступлениях не приобретёт помыслы о Боге».

      – Полноте, Ваша Светлость! Вино не остынет. Да и ведущий в сию замкнутую келью портал тю-тю – придётся поработать вместе. Я ж колдовать в Скрепи́нтере имею право внутри приютившего нас зала: переправить Вас вне, в местный храм к бражничающей компании не смею и пытаться.

      Боль от потери отца настолько придавила Ерёму, что он не обращал внимания на всё происходящее вокруг. Ни тычки, ни зуботычины, ни сам факт полонения не вывел сына Трофима из ступора. Он односложно отвечал на вопросы «безбородого», плёлся за ведущим его на палке с надетой на шею Ерёмки петлёй конником. Даже когда оказался прикованным в камере, он ни огорчился, ни удивился. Все чувства перекрывала тяжесть утраты. Хотя одно событие на минуту обратило на себя внимание: боднула в грудь мелкая черноволосая чумазая девчонка и неловкостью напомнила младшую сестру-дразнилку Лельку. Да и звали чувырлу схоже: Лили́ – паренёк слышал, как ту подзывала толстая тётка.

      С детства батюшка для мальца стал единственным светом в окошке. Крепко сбитого, могучего, с широкой раздвоенной бородой Трофима уважали в станице и побаивались. На опасные и решительные мероприятия выбирали атаманом. Сын боготворил его одного, не привечал ни родственников, ни односельчан. Не жаловал он и усопших предков. Не вызывал их к себе, ни делился радостями и печалями, ни слушал их мудрые наставления… Потому и рос оболтусом.

      Дни в узилище пролетали, и на собственное удивление мысли стали зарождаться в бестолковом сознании молодого общинника. «Папа умер – я смогу его призвать! Но как?» – Ерёмка закрыл глаза и громко произнёс: «Отец, приди!». Ничего не произошло. Юнец пытался и так, и эдак: неудачно. Впав в отчаянье, он застучал свободной от оков рукой по стене, разбил её в кровь и зарыдал.

      Обессилев, юноша задремал. И во сне ощутил, как тёплый комочек проникает к нему в грудь. Пред взором предстало строгое лицо уме́ршей в прошлом году бабушки. «Жив он. Не зови: придёт – умрёт», – чётко, как наяву прошептали губы. «Где, что, как», – ничего не успел спросить внук. Чьи-то снимающие оковы руки бесцеремонно выдернули его из виде́ния. Ерёмка попытался оттолкнуть громадного чернобородого мужика в засаленном кожаном фартуке – желание разузнать про отца заставляло бороться. Но куда там…

      Допрос шёл неспешно. Все вопросы узнику задавал Бора́тис. Кардинал оказался единственным, кто изъяснялся