Гимназисты. Истории о мальчиках XIX века. Аркадий Аверченко

в её голове.

      Пусть Тёма так и лежит, пусть придёт в себя, надо его теперь совершенно предоставить себе… Бельё бы переменить… Ах, боже мой, боже мой, какая страшная ошибка, как могла она допустить это! Какая гнусная гадость! Точно ребёнок сознательный негодяй! Как не понять, что если он делает глупости, шалости, то делает только потому, что не видит дурной стороны этой шалости. Указать ему эту дурную сторону, не с своей, конечно, точки зрения взрослого человека, с его, детской, не себя убедить, а его убедить, задеть самолюбие, опять-таки его детское самолюбие, его слабую сторону, суметь добиться этого – вот задача правильного воспитания.

      Сколько времени надо, пока всё это опять войдет в колею, пока ей удастся опять подобрать все эти тонкие, неуловимые нити, которые связывают её с мальчиком, нити, которыми она втягивает, так сказать, этот живой огонь в рамки повседневной жизни, втягивает, щадя и рамки, щадя и силу огня – огня, который со временем ярко согреет жизнь соприкоснувшихся с ним людей, за который тепло поблагодарят её когда-нибудь люди. Он, муж, конечно, смотрит с точки зрения своей солдатской дисциплины, его самого так воспитывали, ну и сам он готов сплеча обрубить все сучки и задоринки молодого деревца, обрубить, даже не сознавая, что рубит с ними будущие ветки…

      Няня маленькой Ани просовывает свою по-русски повязанную голову.

      – Аню перекрестить…

      – Давай! – И мать крестит девочку.

      – Артемий Николаевич в комнате? – спрашивает она няню.

      – Сидят у окошка.

      – Свечка есть?

      – Потушили. Так в темноте сидят.

      – Заходила к нему?

      – Заходила… Куды!.. Эх!.. – Но няня удерживается, зная, что барыня не любит нытья.

      – А больше никто не заходил?

      – Таня ещё… кушать носила.

      – Ел?

      – И-и! Боже упаси, и смотреть не стал… Целый день не емши. За завтраком маковой росинки не взял в рот.

      Няня вздыхает и, понижая голос, говорит:

      – Бельё бы ему переменить да обмыть… Это ему, поди, теперь пуще всего зазорно…

      – Ты говорила ему о белье?

      – Нет… Куды!.. Как только наклонилась было, а он этак плечиками как саданёт меня… Вот Таню разве послушает…

      – Ничего не надо говорить… Никто ничего не замечайте… Прикажи, чтобы приготовили обе ванны поскорее для всех, кроме Ани… Позови бонну… Смотри, никакого внимания…

      – Будьте спокойны, – говорит сочувствующим голосом няня.

      Входит фрейлейн.

      Она очень жалеет, что всё так случилось, но с мальчиком ничего нельзя было сделать…

      – Сегодня дети берут ванну, – сухо перебивает мать. – Двадцать два градуса.

      – Зер гут, мадам[3], – говорит фрейлейн и делает книксен.

      Она чувствует, что мадам недовольна, но её совесть чиста. Она не виновата; фрейлейн Зина свидетельница, что с мальчиком нельзя было справиться. Мадам молчит; бонна знает, что это значит. Это значит, что её оправдания не приняты.

      Хотя она очень дорожит местом, но её совесть спокойна.

3

Очень хорошо (от нем. sehr gut).