Гимназисты. Истории о мальчиках XIX века. Аркадий Аверченко

неизвестно откуда скопляющихся над его горизонтом. Однако с мучительной ясностью стоит в голове: поскорее бы отец и мать уезжали.

      Еремей с озабоченным видом стоит около дрожек, нерешительно чешет спину, мрачно смотрит на немытый экипаж, на засохшую грязь и окончательно теряется от мысли, что теперь делать: начинать ли мыть, подмазывать ли, или уж так запрягать. Тёма волнуется, хлопочет, тащит хомут, понуждает Еремея выводить лошадь, и Еремей под таким энергичным давлением начинает наконец запрягать.

      – Не так, панычику, не так, – громко замечает флегматичный Еремей, тяготясь этой суетливой, бурной помощью.

      Тёме кажется, что время идёт невыносимо медленно.

      Наконец, экипаж готов.

      Еремей надевает свой кучерской парусиновый кафтан с громадным сальным пятном на животе, клеёнчатую с поломанными полями шляпу, садится на козлы, трогает, задевает обязательно за ворота, отделяющие грязный двор от чистого, и подкатывает к крыльцу.

      Время бесконечно тянется. Отчего они не выходят? Вдруг не поедут?! Тёма переживает мучительные минуты. Но вот парадные двери отворяются, выходят отец с матерью.

      Отец, седой, хмурый по обыкновению, в белом кителе, что-то озабоченно соображает; мать в кринолине, чёрных нитяных перчатках без пальцев, в шляпе с широкими чёрными лентами. Сёстры бегут из сада. Мать наскоро крестит и целует их и спохватывается о Тёме; сёстры ищут его глазами, но Тёма с Иоськой притаились за углом, и сёстры говорят матери, что Тёма в саду.

      – Будьте с ним ласковы.

      Тёма, благоразумно решивший было не показываться, стремительно выскакивает из засады и стремительно бросается к матери. Если бы не отец, он сейчас бы ей всё рассказал. Но он только особенно горячо целует её.

      – Ну, довольно! – говорит ласково мать и смутно соображает, что совесть Тёмы не совсем чиста.

      Но мысль о забытых ключах отвлекает её.

      – Ключи, ключи! – говорит она, и все стремительно бросаются в комнаты за ключами.

      Отец пренебрежительно косится на ласки сына и думает, что это воспитание выработает в конце концов из его сына какую-то противную слюнявку. Он срывает своё раздражение на Еремее.

      – Буланка опять закована на правую переднюю ногу? – говорит он.

      Еремей перегибается с козел и внимательно всматривается в отставленную ногу Буланки.

      Тёма озабоченно следит за ними глазами. Еремей прокашливается и говорит каким-то поперхнувшимся голосом:

      – Мабуть, оступывся.

      Ложь возмущает и бесит отца.

      – Болван! – говорит он, точно выстреливает из ружья.

      Еремей энергично откашливается, ёрзает на козлах и молчит. Тёма не понимает, за что отец бранит Еремея, и тоскливое чувство охватывает его.

      – Размазня, лентяй! Грязь развёл такую, что сесть нельзя.

      Тёма быстро окидывает взглядом экипаж.

      Еремей невозмутимо молчит. Тёма видит, что Еремею нечего сказать, что отец прав, и, облегчённо вздыхая, чувствует удовлетворение за отца.

      Ключи принесли, мать и отец сидят в экипаже, Еремей подобрал вожжи, Настасья