Сказания о недосказанном. Том II. Николай Иванович Голобоков

то было в комнате больше сорока, а после первого экзамена, осталось четыре…Пустые кровати… Страшно стало… А я остался, хотя по этой дурацкой математике схлопотал трояк. Но вручили документы. Шёл вне конкурса – рабочий стаж был и рисунок – вне конкурса. Но всё равно страшно. Пацанята после седьмого класса, но художку окончили, рисунок был тоже крепкий, а мне уже было двадцать. Старик, может потому пожалели, да и приехал издалека…

      Да, так вот. Танцы…Зал огромный, колонны, паркет, музыка.

      Музыка пошла, а все стоят. Страшно начинать. Все стоят и ждут.

      И вот, пошёл. Где он только взялся…парень во фраке. Он плыл, как король на именинах. Мы совсем притихли. Тогда же телевизоры может и были, но мы не знали, не ведали, что даже ходить людей учат…

      Прошёл через весь зал, наклонил голову, щёлкнул каблуками, она так же еле заметным движением головы, ответила ему. Тогда только он подал ей руку, взял её за локоть и, повёл, вот чудеса. Куда?

      … А они, красавчики, вышли, нет, выплыли на средину зала… постояли, и, только, когда пошёл общий вальс, они сделали первое, па, конечно очень красиво.

      Вышли так же ещё две пары.

      … Эх!

      Была – не была, пошли и мы. Конечно, как и эти, в ресторане, мы думали, что танцуем…

      Конечно, они задавали тон. Мы старались.

      Я танцевал нормально. С Галочкой тоже крутили вальс в обе стороны. Нам даже говорили, что нормально, не плохо, но те ребята чудо.

      Мы с Галей, в училище, когда были танцы, восьмёрки крутили легко. В училище никто подобное не умел. Но Университет Московский мы, потом, вспоминали всегда.

      В ресторане народ дозревал…

      Казалось, музыка как то оживилась, или, нет, неет, без или. Ансамбль как – то ожил…

      Вечер перешёл в ночь, зал гудел, шумел, торжествовал…

      Но что – то изменилось. Шум был, но без гомона – шума. Какой – то тихий напряжённый.

      Певица стояла на своём месте. Около неё маленькая группа.

      Не танцевали…

      Слушали.

      Она пела.

      *

      Её песня

      *

      А она пела.

      Почему не танцуют?

      Стоят около эстрады-подиума. И, смотрят, туда. На неё, поющую.

      И она пела. Это была уже другая песня.

      Это уже была другая певичка.

      Это была уже певица.

      Её слушали. Она солировала. Пела.

      Хрипотца в голосе, в её голосе – не мешала. Она работала.

      Помеха – помощник, в голосе, в её песне, он теперь проявлялся светлячком, как акцент, какой-то грустиночки, какой – то надломленности.

      Голос лился, проливался. Но грусть будоражила, задевала за все фибры души, которые водкой не зальёшь. Не залечишь. По пьяни этого не почувствуешь, не услышишь. От водки тупеешь.

      Её глаза ушли куда-то глубоко, они там, их почти не видно, но они мерцают грустью, щемящей, глубокой…

      Лицо, непонятно грустное – просветлённое…

      Такое бывает редко.

      То, вначале, была репетиция?

      Распелась?

      Нет.

      Здесь