Сказания о недосказанном. Николай Иванович Голобоков

овражки, кусты, да лесок, туды мужики и убегали, когда воронок, как чёрный ворон, прилетал. Кто успевал усмотреть, углядеть. А кто не смог…

      – Мужиков то осталось маненько. Вот и проворонили.

      – А он, гад, прилетел, приполз, гадюка, снова, ворон этот, воронок чёрный.

      – Был у нас тогда зав складом, дурак, круглый дурак, орёть, мужики, мужики, бягите, бягитя! Еедуть!!

      – А сам?

      – Мяне не возьмуть. Я при должности. Я зав складом.

      – Не тронуть.

      – Неее…

      – Тронули.

      – Ага.

      – Подбегли.

      – А все разбежались. Они к яму, а он.

      – У меня ключи, я ответственное лицо. У меня столько добра народного, на складе…

      – Фьюить, и, и, и по ныне два дня.

      Андреич присвистнул, и, добавил,

      – И, поныне два дня.

      – А они яго, уступком под задницу, уступком, по голове шарахнули…– Ключи вырвали, ды в кусты закинули. А его боле никто и не видел ни сразу, ни опосля.

      – А другого, шёл по полю, дык ето… затолкали в машину, и на вокзале, ну ето, станция, в вагон стали его толкать, а он крутанул плечишшам и, сбил одного, дык, ето застрелили и бросили. Все боялись, никто не забирал яго. Два дня лежал. Мухи зялёныи по нём лазили, лазиють, птицы клюють. На кладбище не донести, ды и страшно. Бабы голосють, закидайте хош дярном, да землицы принесли бы.

      – Попадья вышла, ето, из хаты.

      – Братья мутные, придайте земле христианина.

      – Закидали. Просто закидали и усё. Ну, ето придали земле.

      – Ой, што ты. Ловили усех. Где не попадя.

      – Уборочная. Дык, ето, суки, на поле приезжали. Люди зярно стерегуть, молотють, а их хап и, и нетути. А ты говоришь…

      – На току, да где зярно, ето было святая святых. Мужуки, там даже не пили.

      – Да што ты, ето же хлеб. А им усё по барабану. У них, говорили, даже план был, количество. Чтоб другим неповадно было…

      – И, говорить об ентом даже запрещали. А то усю семью заберуть, и детей малых. Во, зверюги, а ты говоришь…

      – Наливай. Дюже, дюже муторно. Душу давить. Сил моих нет.

      – Ты вот просишь, расскажи да расскажи. А ты знаешь как тяжело. Ты это не видел. А мне уже за восемьдесят…

      – Войну отвоевал, а тут горит… Всё внутри горить…

      – Наливай!

      – Да ты чаво, ослеп, краёв не видишь? Пилицилину ветинар больше уколить, в задницу, а ты жмёсси. Суббота нынче…

      – Вооот, это по – мужицки, как у нас в курской области. Да ни набивай пузо. Вон, огурцом загрызи и хорош.

      – Всплывёть. Что ты похватываешь? Ай дома не ел?!

      … – Дедушка наш, крякнул, вытерся ладонями, будто умылся и попросил.

      – Вы, ето, ребята, боле не надо.

      – Не просите.

      – Не могу.

      – Дюже чижало.

      – Во. Времена были…

      Он резко махнул рукой, и, ладонью, как саблей провёл по горлу.

      – Вот она где.

      – Эта война.

      – Ежовщина.

      Брат

      Ещё пел в её душе прощальный школьный вальс, ещё радостные, с грустиночкой, в ясных глазах, подруги летали в облаках неведомого, радостного завтра. Ребята