Сказания о недосказанном. Николай Иванович Голобоков

отстал от жизни. Фазенда, фазенда. Да ты знаешь. Эх!

      – Ну не будить меня, бабки, а она фазенда ещё долго будить. Вот тогда ты скажешь. А ты дед был прав. И бельё бабы сушить будут. И выпить можно.

      – Спать ты здесь любишь. Свярчки чирикають. А ты на етих дурачков глаза вылупил – какого им хлеба, там делать на неби? Космус, какой хера космус? На небе птички должны летать, а не эти змеи горяшшые. – Вот, что я табе скажу, я хуш академиев не кончал, был разведчиком переднего края, до Берлина дошёл, туды дураков не брали… Ты не тяни время, ты не парь мне мозги.

      – Руссский эскадрон лучше твоих космонатов, хоть они и твои друзья. – Ты, говоришь, что виделся, говорил с ними, в *Огоньке.* Твои тогда чеканки на желези, там, на главных листах напечатали… Русалку посадил на ветках, сидить на дереве… а им понравилось. И, чё, он сродник тебе? Деда твоего фамилия Леона, и его похожая, космонавта, А?

      – Выпивал, что ли?

      – Это не чебуречная наша, Огонёк. Редакция журнала Огонёк. – Аааа.

      – А я думал брешить Колькя. Ну не перебивай, а то забуду. Так вот, чё я те говорил. А? – Аааа.

      – Короткий, кнут бьёт одну овцу, а длинный десять, вот тебе и космонатика, самолёт. Космонатика, – сгорает от самолёта и ракеты, усё живое, а ты говоришь. Не понимаешь, – сгораить небушкоо…

      – Вот говоришь, говоришь. А я, в войну лежу, умираю, истёк кровью. А живой, что это?

      Сестра подходить, посмотрела. Глаза мои ладошкой погладила, а я, такая девка, я холостой. Мне тогда уже было, было двадцать. А она глупая, да чёоо, – дяреевня…

      – Он уже…говорить.

      – А я ей…

      – Я не уже, мне жить хоца. Не надо. Я живой…

      – Она, бедная, растерялась, забегала, выташшыла из сумки, укол. Врезала мне по самую задницу, этот укол.

      – Проспал я несколько дней.

      Люба, кричит так, шёпотом. Люба. Ожил, хорошо ты его уколола. А я пальчиком ей. Иди сюда. Она подходит. Сил нет махать. А она, что тебе, солдатик. Что тебе… Я принесла тебе водички…

      – А я ей, нет, нет милая, не водички… – водочки, и уже еле слышу сам себя.

      Воды, воды… и… хлеба туды… Хлебушка, хлебушка.

      – А тот, которому не дали, под зад укол, – помёр. Утром помёр. Вот так…

      А рядом брат был и такое было.

      – Год приписал. Чтоб на фронт взяли.

      – И воевали вместе, понял что такое смерть … Лежит уже в госпитале, и голосит, зачем? Зачем его в ящик забили. Зачем? Где мой брат?

      – Воот было. А счас, ты работать ленишься.

      – Нет, ты это брось, ты себя бережёшь. Мог бы и побольше работать, вон художник, Колюшка Терёшкин, памятники делаить, деньжишшы гребёть, лопатой, и ты мог бы. А ты горшки, керамика. Кому, и куда ета ерунда?!

      – Ну. Это, наливай. А то что-то кисло, ну чаво губы жмёшь? На-ли-вай.

      – Вот, я чаво, а ты чаво.? Я ничаво, и ты ничаво. Вот и будет чаво.

      Ето, Коля, я говорю, да ты не боись, на фронти такооое было.

      Таааакое. Дай чуток подышу.

      – Зашли мы в дяревню. Неее, это уже там было. Дявчёнка за зановеской. Сидить у доми.

      – Пять деревень сожгли немцы, отступали и жгли, у нас, в России. Убегали, бегли, гады, а факельщики поджигали – всё горело. И вот дом,