Сказания о недосказанном. Николай Иванович Голобоков

спросят у мамы,

      Ой, мама, где папенька родной?

      А мать отвернётся,

      Слезами зальётся,

      Ваш папа убит на войне.

      Убитый ваш папа немецким снарядом, лежит на чужой стороне.

      *

      … Пройдут годы. И вырастут дети. И, спросят у мамы…

      Что скажет им мама?

      Матери Украины.

      Как объяснит своему ребёнку Галя…

      А вы, чёрные намордники

      Ваш ответ.

      Как запоёте?!

      Уже звучит, гремит, вааш реквием.

      Молчите? Время пошло. Часы тикают.

      Час возмездия идёт.

      Расплата

      Фронтовик сидел на ступеньках крыльца.

      Солнышко сладко пригревало весенними лучами его седую голову и не хотелось ничего.

      Теперь на его душе покой и радость – дом он уже закончил, завершил строительство. И так светло было на душе, что просто вздремнул с такими хорошими мыслями.

      Свой дом. Деревянный, дубовый, и целых три комнаты, да ещё и рядом осталась времянка, где вот уж целый год жили, печку топили и ничего хорошо, всё не в чужих углах отираться.

      … Но мысль, – непонятная, тревожная, тихонько пришла, непрошеная, в его голову. Вчера пришёл сын, и рассказал, что в их школе была экскурсия. И говорили они не по нашему. Он не понимал, почему и для чего они здесь.

      Не понимал, чего это вдруг, припёрлись к ним немцы. Помнил долго после войны эти слова, немцы и фашисты, эти два слова, понятия, были самые страшные, хуже русского мата. А тут такое. Экскурсия…

      Работал он шофёром на большой машине, Белаз, тогда был, новенький. Трудился, возили руду, и город новый, назвали его, – Железногорск.

      Уставал, были и ночные смены, пыль, опасно, да и что говорить, частые аварии, ночь, темно, дождь или гололедица, а летом пыль, вот и летели грузовики, конечно без мягкой посадки.

      А он вот теперь сидел, пригрелся на солнышке.

      … И что им тут надо, что они здесь забыли, говорил он сам себе…

      Потом разнесут по всему свету, что у нас тут плохо. А нам что, – зарплата хорошая. Жить можно.

      Вот сидел, думал, вспоминал. И как эта переводчица глазела на них, ещё и улыбалась. Мне бы автомат, я их одной очередью угомонил бы. Пройти до Берлина, это тебе не экскурсия и переводчица зубы свои скалить, Так он рассказывал своей жене и детям.

      И чего это вдруг, не курортный город, а эти, хвашисты, как он их всегда величал, других определений не знал. Что вытворяли. Иногда рассказывал своим детям. Сын учился в четвёртом классе, но приметил, глазастый сынок, когда они пришли на экскурсию в их школу, такого же пацана фашиста. И с ним мужик, его, деда возраст. Иногда он, тихо говорил и очень быстро, трудно было понять, о чём так, с таким видимо волнением говорил. Это тоже переводчица потом, позже рассказывала. Что мало слышала, но его слова своему, наверное внуку. Он был взволнован, но держался ровно, вопросов не задавал. И угрюмо молчал, поджимая губы, иногда прикрывая рот ладонью.

      … Шли дни, и, он, этот долговязый с ребёнком, всегда был какой – то очень мрачный. Их возили на автобусе и в карьер, и в другую деревушку, красивая такая, ключи, роднички, ручьи по улице прямо струились, речка, раки и рыбка водилась.

      Мы