Симонов и Цапля. Максим Борисович Эрштейн

фигурок, которые отдавал за бесценок продавцам игрушек на базаре; а оживал лишь тогда, когда наблюдал за Хасмик и навещал детей. Ной и Лали любили и страшились меня, Ной скорее любил, а Лали скорее страшилась, но принимали меня оба всегда с радостью и объясняли внукам, что дедушка такой молодой, потому что долго жил в горах и знает секрет вечной молодости.

      Одним зимним вечером, через два года после того, как я ушел из семьи, Хасмик явилась ко мне. Она все знала про меня – и про мои посещения детей, и про мои подглядывания за ней, и про мои деревянные игрушки, и даже про мою хромую кошку, что я приютил у себя недавно, после первого выпавшего снега. Хасмик, как оказалось, тоже следила за мной и наводила обо мне справки. Мы говорили с ней всю ночь, а потом она заявила, что ни минуты больше не проведет без меня; она ушла на час домой, вернулась с корзиной утвари, и осталась жить у меня. Мы вновь воссоединились, слились в одну душу, как в старые времена. Ровно через месяц после нашего воссоединения, Хасмик зажгла вечером восемь свечей, по древнему парфянскому обычаю, и торжественно попрощалась со мной. В ту же ночь она умерла.

      Глава пятая. Обреченный на жизнь.

      Кто-то из древних сказал, что самое большое несчастье – пережить своих детей. В начале пятидесятых, за десять лет до моего переселения в Армению, на мою долю уже выпало, или вернее, почти выпало такое испытание. Тогда я вернулся из месячной поездки в Библ и застал свою деревню под Хевроном полностью разрушенной после набега идумеев. В живых, по сообщениям чудом выживших очевидцев, остались лишь те, кто был угнан в рабство. Деревня вся была сожжена и остатки костей уже успели захоронить; я метался в поисках хоть-каких нибудь следов, указывающих на судьбу моей жены и троих детей; в конце концов в соседней, уцелевшей деревне, мне рассказали, что видели, как гнали на юг пленных, но среди них, кажется, моих не было. Я прояснял это «кажется» еще два года, ездил с подарками к идумейскому принцу, но так ничего и не узнал. И хотя надежда моя тогда до конца не умерла, и я продолжал внутри себя разговаривать с детьми, как с живыми, но все-же чувство было именно такое – что для меня они погибли, что я их больше никогда не увижу, что я пережил их. Я путешествовал в Идумею еще два раза, уже из Еревана, в середине шестидесятых и конце восьмидесятых, оставлял там поручения по розыску моей семьи, но увы – все безрезультатно.

      Я запомнил эту страшную боль от потери детей, и теперь, после ухода Хасмик, передо мной встал вопрос – хочу ли я вновь пережить своих детей, и стать свидетелем их смерти. Я вскричал внутри себя, что ни в коем случае не хочу, но вдруг меня осенило, что если дети умирают в преклонном возрасте, так, как и положено человеку, после полной, насыщенной жизни, то не имеет значения, пережил я их или нет. Не будет никакого несчастья в том, что я переживу проведших долгую и счастливую жизнь Ноя и Лали, раз уж мне выпала такая доля – жить вечно. Как раз наоборот – я должен помочь им прожить полную жизнь, уберечь