Амлет, сын Улава. Адель Гельт

вещи, наподобие писем друг другу или списков товара. Разбирать такие значки полезно, но только тем, кто собирается торговать с франками или грабить их, что обычно почти одно и то же.

      Огама жителей Ирландии – почти как значки франков, только наоборот. Не зная рун Высокого, медноголовые придумали, что штриховое письмо, вроде как, тоже штука священная, и через нее можно чаровать. Придумали они это зря, потому и колдовство у них глупое и ненужное: на что мой отец не скальд, пусть и учился Песни, но даже он легко переколдует любого друида – таким словом, глупым и ничего не означающим, в Ирландии называются собственные слабосильные колдуны.

      Я же – сын Улава, и днем, следующим от нынешнего, мне сравняется четырнадцать лет.

      Мы живем с полночного, иначе северного, края Ледяного Острова, в самой глубине вика Скутилс. Места у нас хорошие: пусть и нет на этом полуострове ни одного настоящего вулкана, земля под ногами нашими почти такая же теплая, как и на полудне, там, где друг моего отца, знатный Ингольф Арнарссон, построил самый большой на всем острове город.

      Дом наш стоит в месте, которое называется Исафьордюр, и это не хутор, а самый настоящий город, пусть и не такой большой и богатый, как Рейкьявик: у города – крепкая стена, вся из твердых бревен, сбитых железными скобами, за стеной не только длинные землянки, но и добротные дома, самый большой из которых выстроен моим отцом.

      Кстати, об отце.

      – Амлет, где ты? – старшего Эски я помянул, пусть и в мыслях, уже несколько раз, и он это почуял. – Куда запропастился, негодный мальчишка?

      Отец крепко, как и всякий мореход, пусть даже и на суше, утвердился посередине двора: будто стоял на качающейся палубе. Голос его звучал сурово и сердито, и лицо было нахмурено, но все портил хвост – будто живущий своей жизнью, он подергивался из стороны в сторону, желая, но не смея, дружелюбно завилять.

      Я обрадовался: отец явился в хорошем настроении, и самое страшное, что мне теперь грозило – это выкручивание уха, недолгое и не слишком обидное, просто для воспитания, а не ради того, чтобы наказать.

      – Я здесь, отец, – выбраться из сенного амбара было делом недолгим.

      – Битых полчаса я ищу его, а он по сараям прячется! – возмутился отец. – Ну-ка, давай сюда свое мохнатое ухо!

      Минутой моего терпения позже отец, удовольствовавшись поучением, решил все-таки спросить меня: а что я вообще делал в сарае?

      – Правил клинок, отец! – почтительно ответил я, показывая и сам железный нож, и точильный камень. – Никак не дается мне эта наука, вот я и спрятался, чтобы попробовать без лишних глаз. Ты же знаешь моего дядю и его старших сыновей: обязательно бы стали дразниться, пришлось бы драться, а мне сейчас нельзя…

      – Да, и верно. Тор не одобрит, завтра ведь день твоих совершенных лет, – в чистом, пронзительно-голубом небе, без явного облака или еще какой летучей дряни, громыхнуло: негромко, но увесисто. Одинссон, которого еще зовут Айэке, прислушался и согласился с наставляющим сына мохнатым отцом.

      – Что ты ел