Такой же предатель, как мы. Джон Ле Карре

обратить свидетеля в прах. С той разницей, что свидетелем на сей раз была она сама. Но, продолжая говорить, Гейл с облегчением поняла, что в ее голосе, отскакивающем от кирпичной стены, не слышится дрожи, запинок и прочих красноречивых сигналов.

      – Скромно, в стороне от остальных – как будто нарочито в стороне – сидела очень красивая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, с длинными угольно-черными волосами, в школьной форме – блузке и темно-синей юбке ниже колена. Она словно была ни с кем из присутствующих не связана. Поэтому я спросила у Марка, кто она такая. Естественно.

      Естественно, с облегчением повторила про себя Гейл. По ту сторону стола никто и бровью не повел. Браво.

      – Марк сказал: «Ее зовут Наташа. Едва распустившийся цветочек, простите мою вольность. Дочь Димы. Отец в ней души не чает. Тамара ей не мать».

      Чем же занималась красавица Наташа, дочь Димы, но не Тамары, в семь утра, вместо того чтобы любоваться отцом, играющим в теннис? Читала какую-то книгу в кожаном переплете, которую держала перед собой, точно щит добродетели.

      – Невероятно красивая девочка, – повторила Гейл. И, как бы вскользь, добавила: – По-настоящему красивая.

      Она подумала: о господи, я говорю как лесбиянка, хотя всего лишь пытаюсь казаться равнодушной.

      Но опять-таки ни Перри, ни Люк, ни Ивонн как будто ничего не заметили.

      – А где здесь Тамара? – строго спросила Гейл у Марка, незаметно от него отодвигаясь.

      – Двумя рядами выше, слева. Очень набожная дама, здесь ее прозвали Монашкой.

      Гейл развернулась и не таясь посмотрела на худую, почти бесплотную женщину, с ног до головы в черном. Темные с проседью волосы были стянуты в пучок и повязаны лиловым шифоновым шарфом, рот с опущенными уголками, казалось, никогда не улыбался.

      – А на груди огромный золотой православный крест – такой, с лишней перекладиной, – заявила Гейл. – Действительно, Монашка… – Подумав, она добавила: – Впечатляющая дама, однако. Из тех, на чьем фоне окружающие блекнут. – Ей мимоходом вспомнились родители-актеры. – Железная воля налицо. Даже Перри это почувствовал.

      – Но не сразу, – возразил тот, избегая взгляда Гейл. – Задним умом все мы крепки.

      А просто умом – не очень, да? – чуть не парировала она. Впрочем, радуясь тому, что ей удалось так ловко проскочить щекотливый вопрос о Наташе, Гейл решила не придираться.

      Что-то в поведении маленького, безукоризненно опрятного Люка упорно привлекало ее внимание – она постоянно, пусть и невольно, ловила его взгляд, и он делал то же самое. Поначалу она гадала, не гей ли он, но потом заметила, что он не сводит глаз с расстегнувшейся пуговки на ее блузке. Гейл решила, что Люк обходителен, как всякий неудачник. Готов бороться до последнего, когда этот последний – он сам. До Перри у Гейл было много мужчин, и некоторым она говорила «да» исключительно по доброте душевной, просто чтобы повысить их самооценку. Люк напоминал ей этих бедолаг.

      Разминаясь перед матчем с Димой, Перри, в отличие от Гейл, почти не обращал внимания на публику – так