Порождение сына. Данир Дая

младший. – А то, что с самого начала за нами государство гонится? За тобой, кстати, тоже. За всем Милосердием шлейф из говна несут, подонки. Ошибки свои признать не хотят, что авария из-за них, что гражданскую проебали, что страна в квадратных метрах сузилась. А мы-то что? Мы не Сын, что щёку подставит.

      – Мы те, кто треснет, – подытожил старший. – От этого и козлы отпущения.

      – С самого начала за вами гонятся за скрытую пропаганду, за криминальные схемы, за сотрудничество с бандитами и поддержкой сепаратистов, – напоминал я. – К вам за медицинской помощью приходили, а вы лапшу на уши. Деньги трясли. Думаете, все забыли? Вседозволенность – вот с чем вы не сошлись с теми «Целом», что остались в пределах Милосердия. Вы власти хотели. Вот и кусаетесь.

      – Да мне, что ли, нужна власть? – принял за личное старший. – Я за честность, за стержень. Я поддаваться всяким капиталистам не собираюсь.

      – Вот именно, – задумался я, – вы кусаете частный бизнес, а вот Злитчедом перестали трогать. Страшно стало?

      – Ты не ставишь равно между Манном и Злитчедом, – снова закрутил шарманку Коэн.

      – Не нужно продвигать свои шизофренические теории о подковёрных играх, отмывании денег и репутации, – но тут я осёкся. – Нет, кажется, я понял.

      Все с удивлением посмотрели на меня, в ожидании.

      – Вы пытаетесь запугать, а должны дискредитировать, – посоветовал им, посмотрев каждому в глаза. – Эпоха поменялась. Простой террор вам не поможет. Вы должны лить не кровь оппонента, а дерьмо на него. Понимаете?

      – А тебе же только слабых пинать, – вспоминал мою карьерную лестницу старший. – Когда Злитчения после гражданской не могла оправиться, ты на них карьеру построил. Потом, когда Злитчедом окреп, кого ты шпынять стал, а? Правильно. Шестёрка, Макс Велки, вот кто ты.

      И вроде он пытался обидеть, но попал в другую точку. Меня рассмешило осознание: Матусу не столь важно, чтобы именно я взял у него интервью.

      Но именно я владею инструментами, такими необходимыми, как бы грустно это ни было. Я знаю, как работает эта система. Не та, достойная, с кодексами и правилами журналистики. А та, грязная система.

      Мой опыт журналистики с перепрыгивания и программирования мнений для дегуманизации кого бы то ни было однажды пригодился Манну, а сейчас необходим Матусу.

      – Да, – согласился я со своим же вердиктом. – Информационная война, где не важны факты, а важно, какие эмоции за ними.

      Когда-то, ещё до того, как я рухнул под собственным весом, мне верилось, – нет, честнее сказать, хотелось верить, – что правда – это некий универсальный ключ ко всем людям.

      Что она спасёт нас, освободит от оков, как любили писать в учебниках. Но вот я здесь, в полуразрушенном доме, среди тех, кого называют радикалами, причисляют к врагам народа, и понимаю: правда умерла.

      Нет, не так. Её не убили, не похоронили. Она просто исчезла, растворилась в шуме. Сейчас важно не то, что есть на самом деле, а то, что кажется. Правда – или её искажённая версия – это уже не инструмент, а оружие.

      Каждый раз, когда кто-то говорит, что ищет истину, на самом деле создаёт свою собственную, потому