Поэтический язык Иосифа Бродского. Людмила Зубова

стихотворения главный мотив – отсутствие памяти.

      Но переход от первой части стихотворения, в которой он говорит о своем состоянии, ко второй, где речь идет о сыне, настолько резок, что можно предположить значимый пропуск текста. Во второй части оказывается, что Одиссей помнит предысторию своего странствия в мельчайших деталях. В мифе Одиссей, чтобы не идти на войну, притворился сумасшедшим и сеял соль[44] вместо пшеницы, но его перехитрил Паламед, положив перед плугом Телемака-младенца. Именно эта память – условие того, что Одиссей сохраняет способность оставаться человеком, когда все органы чувств уже перестали действовать (напомним, что Цирцея превращала воинов в свиней, когда они забывали о доме).

      В стихотворении «Одиссей Телемаку» помимо стихов Мандельштама присутствуют и стихи Ахматовой.

      Говоря об Ахматовой как своем учителе, Бродский подчеркивает, что самым главным в общении с ней стал урок жизненной позиции:

      Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение ‹…› В моем сознании всплывает одна строчка из того самого «Шиповника»: «Ты не знаешь, что тебе простили». Она, эта строчка, не столько вырывается из, сколько отрывается от контекста, потому что это сказано именно голосом души – ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо строка эта ‹…› – ответ души на существование. Примерно этому – а не навыкам стихосложения мы у нее и учились (Бродский, 1998: 256).

      Но оказывается, что этические навыки (в частности, умение прощать) усваиваются вместе с навыками стихосложения. «Одиссей Телемаку», написанное белым стихом, как будто включается в некий текст, который уже писала Ахматова[45] – с тем же ощущением неузнаваемости и неузнанности, – «Северные элегии»:

      Мне подменили жизнь. В другое русло,

      Мимо другого потекла она,

      И я своих не знаю берегов.

      ‹…›

      И, раз проснувшись, видим, что забыли

      Мы даже путь в тот дом уединенный,

      И, задыхаясь от стыда и гнева,

      Бежим туда, но (как во сне бывает)

      Там все другое: люди, вещи, стены,

      И нас никто не знает – мы чужие.

      Мы не туда попали… Боже мой!

      И вот когда горчайшее приходит:

      Мы сознаем, что не могли б вместить

      То прошлое в границы нашей жизни,

      И нам оно почти что так же чуждо,

      Как нашему соседу по квартире,

      Что тех, кто умер, мы бы не узнали,

      А те, с кем Бог разлуку нам послал,

      Прекрасно обошлись без нас – и даже

      Всё к лучшему…[46]

(Ахматова, 1977: 331–332).

      Примечательно, что в белых стихах обоих авторов первые строки Бродского рифмуются с первыми строками Ахматовой:

      Не исключено, что имя Достоевского,

44

По приметам, сыпать соль – к ссоре, разлуке; возможно, на семиотическом уровне, здесь имеет значение и связь символов соль – море – слезы.

45

«Большинство стихов [Бродского. – Л. З.], написанных в относительно сдержанном ключе, метрически основаны на нерифмованном пятистопном ямбе, т. е. традиционном “белом стихе”. ‹…› Не только с точки зрения метрики, но также, что более важно, вследствие их “тона”, синтаксиса и словесного подбора, эти стихи следует рассматривать ‹…› как берущие свое стилистическое начало в русской литературной традиции, начиная от наследия ‹…› Пушкина и Баратынского и кончая величественными монологами поздней Ахматовой, написанными белым стихом. ‹…› Ахматовский элемент выходит на передний план в ненавязчивом, псевдоимпровизаторском тоне голоса рассказчика, постоянно уточняющего и поправляющего свои наблюдения такими оговорками, как впрочем, только, точнее, и в разъедающей иронии горожанина, которая часто окрашивает его речь» (Верхейл, 1986: 122–123).

46

Мотив всё к лучшему проходит через все творчество Бродского. В ранних стихах он особенно сильно звучит в стихотворении «Воротишься на родину…». Однако весьма существенно, что во всех текстах начиная с первоисточника – «Кандида» Вольтера – это высказывание иронично.