Забери меня, мама. Женя Озёрная

бабушке на лето, были в Озеровке своими. Наташа, девочка с таким же сытым и приветливым лицом, как и её родители, и такая же ученица начальной школы, как и Аня, сразу взяла её в оборот и показала, как здесь всё устроено.

      «В городе разве со всеми не здороваются? – спросила Наташа и, глядя, как Аня мотает головой, выдала: – Ну дела-а».

      В Озеровке нужно было здороваться со всеми, и это Аня усвоила быстро. Вот только местные спрашивали, «чьих она будет», слышали ответ и сразу делали шаг назад, а потом судачили между собой: «Антипихи унучка». Их дети, да и Наташа тоже, проходя мимо дома бабушки, держали пальцы крестиком. То, что она здесь не своя, Аня тоже уяснила.

      Тем более что у бабушки всё было по-другому. Приехав из города, ещё не успевшим привыкнуть нюхом Аня ловила запах старости и украдкой морщилась. Старалась сосредоточиться на горьковатом запахе трав, развешанных у входа, и в который раз уже думала о том, зачем бабушка их собирает, если никого не лечит.

      Спрашивать об этом у неё самой было бессмысленно: ответов на свои вопросы Аня никогда не получала. А ведь она одна-единственная бабушке, несмотря на её скрытность, их задавала. Мама, как и все, её сторонилась, вспоминая о собственной матери лишь тогда, когда начинались проблемы и можно было куда-нибудь деть Аню, а больше у них никого и не осталось. Три поколения Антипиных – бабушка, мама и дочь.

      Задавать вопросы о том, куда делись дед и отец, тоже не было особого смысла. Приемлемым в доме считалось только молчание. Вечерами Аня с бабушкой не говорили ни слова, сидя за столом каждая с кружкой парного молока. Аня свою могла цедить целый час, а вот бабушка всё наливала и наливала себе одну за другой. Непонятно было, откуда в доме свежее молоко, если корову, как и вообще скотину, она не держала, ни с кем не дружила и новостями не обменивалась.

      По правде сказать, у неё и новостей-то не находилось. Она, сухонькая горбатая старушка, застыла во времени и не менялась столько, сколько Аня себя помнила. Жить у неё всегда было чуть страшно, пока летом две тысячи шестого страх не дошёл до крайней точки и не разрешился, оставив за собой трещины в печи и раскрытый небесам потолок.

      ***

      После нехитрого завтрака скука и молчание всегда оставались дома, ведь к калитке, держа пальцы крестиком, подходила Наташа. Они вместе с Аней убегали в ближайшую рощу и играли в лис – прятались от охотников. Сидя в самой чаще, Аня спрашивала: «А ты почему со мной дружишь?» и слышала в ответ: «Да потому что я смелая». Наташа хоть и родилась на полтора года позже Ани, но всё-таки вела себя порядком бойче. Это было заметно только в играх – до того самого горького августовского вечера.

      Закат уже сгорел, когда Наташа полузаросшей стёжкой проводила Аню до бабушкиного дома и они встретили у калитки потрёпанную чёрную собаку. Взгляд её казался почему-то знакомым, и всё же они не видели такой ни у кого из озеровских. Пощёлкав языком, Наташа протянула к ней руку, чтобы погладить, а та рыкнула и отскочила назад.

      Аня тоже отшатнулась – так, наверное, чувствует себя настоящая лиса во время погони, – а Наташа схватила с земли подвернувшийся под руку камень и бросила его. Собака заскулила и пустилась наутёк.

      Дышать стало так тяжело, что Аня еле-еле дошла до двери. Трясущимися руками открыла её – а там, и в сенцах и в избе, было темно и стояла густая тишина. Бабушка исчезла, да ещё и свет куда-то запропастился, сколько выключателем ни щёлкай.

      Прошло три часа, а она так и не вернулась; не было в тот вечер и противной, но уже такой привычной кружки парного молока. Накрытая тяжёлым стёганым одеялом, Аня утопала в мягкой кровати и пыталась понять, шумит ли это ветер или шуршит по траве, возвращаясь домой, бабушка.

      Наутро не было и завтрака. Она сидела у окна, смотрела, как через замызганное стекло пробиваются лучи света, и не говорила ни слова. Ответа на вопрос о том, почему её рука забинтована, Аня не услышала, а когда время перевалило к обеду, вдруг поняла, что не пришла за ней и Наташа.

      Затем бабушка всё-таки сожгла одну из своих трав, наполнив дом дымом, а потом встала и сходила, прихрамывая, в кладовку. Дала Ане старую матерчатую сумку, несколько истрёпанных купюр и какую-то бумажку, молча зажала их в её руке своей рукой.

      Разжав кулак уже за калиткой, Аня поняла, что это список продуктов, и отправилась в магазин.

      ***

      Вечером на столе стояла литровка тёплого молока, а в сенцах никого не было. Через открытое окно задувал ветер, размахивая шторами и загоняя в дом грозовой дух.

      Бабушка лежала в избе и не вышла даже потом. Приоткрыв дверь внутрь и просунув в щель голову, Аня увидела, как она заворочалась на печи и охнула, а вслед за этим свесилась сверху забинтованная нога. С тех пор бабушка больше не вставала – ни скоро пришедшей ночью, ни когда-либо ещё.

      «Унучка, иди сюда», – раздался с печи надтреснутый голос, когда наступила полная темнота и разом закончился ливень.

      Аня услышала это и захотела спрятаться под одеялом с головой, но стало совестно и больно.

      «Унучка…»

      За стенами дома страшно разгулялся ветер, и трудно было различить,