Четвёртое измерение. Непоэзия. Наташа Корнеева

      Это название для сборника выбрано не случайно. Наверно, у каждого происходят переломные моменты. Во всяком случае у меня именно так и случилось. Потребность записывать слова в столбик, рифмовать их постепенно перешла некую черту и… рифмы стали не обязательны. Иногда они отсутствуют вовсе, иногда – частично.

      Прочла в каком-то умном учебнике поэзии (смешно безумно, разве можно научить поэзии?! Научить можно рифмоплётству, но поэзии – никогда!), что нельзя, просто неприлично, писать то с рифмой, то без неё. Мол, надо или всё рифмовать, или ничего.

      А почему? Вот мне хочется писать так, как пишу. И кто запретит? Скажут, ой, какой ужас?. Да и плевать. Для чего вообще пишутся все эти столбики, строчки… Да ни для чего и ни для кого. Глупо, опять же на мой взгляд, писать для кого-то или для чего-то. Это всё равно, что дышать для кого-то. Мы не можем не дышать – иначе мы умрём. Вот и писать также. А если можешь не писать – то и не пиши.

      Мне сам процесс написания не то что нравится, необходим. иначе я задохнусь. Я такая родилась и ничего с этим не поделаешь. Пробовала несколько раз – бесполезно. Вот и строчу, как полоумная. а уж что там выходит – кто его знает.

      Четвёртое измерение – это невозможная для нас штука. Мы живём в трёхмерном пространстве. Ну, или думаем, что живём. Для меня моя писанина и есть четвёртое измерение.

Наташа Корн (еева)

      на крик один

      Глаза мои перебирают буквы,

      вы пишете: «не я…» и «не со мной…»,

      а я в трамвае этом еду будто

      то рядом с домом, то в стране иной.

      Вы пишете про молодость и зелень

      разбитую и «та… и та… и та…»,

      а я назад сквозь лабиринты времени

      шепчу и плачу – вот моя рука,

      держите. Может станет вам теплее,

      а может быть, сухую сжав ладонь,

      я удержать на крик один сумею

      кукушек зов и колокола вой.

      И повернётся  круг совсем иначе,

      он стол накроет вам на семерых,

      не нужно будет разрешать задачи —

      кого в живых оставить из двоих.

      Не будет рук измученных, в мозолях,

      ни слёз, ни обречённой пустоты,

      лишь звездопад над лютиковым полем

      и необыкновенные цветы

      из ваших слов, сплетённые в столетья,

      прекрасны настоящностью своей,

      и больше ни одной войны на свете.

       и чтоб никто не хоронил детей.

      Не укоряйте, и не говорите,

      и оправданий отметите хлам.

      Кто смеет вас судить, какой ценитель?

      Любой в подмётки не годится вам.

      Вы – птица гордая, да – надломились крылья.

      Да – не хватило воздуха, когда

      вы молча умоляли – помогите,

      просить не смею – слишком я горда.

      Вы примеряли платье перед кем-то?

      Вы целый год искали тот фасон,

      не вызвать чтобы отвращенье смертных,

      в бессмертие входящих, будто в сон.

      Простите нас за то, что мы, живые,

      так скверно исковеркали слова,

      за наши притязания пустые,

      за выдохи и вдохи холостые,

      за подлые попытки воровства,

      за фальшь, за нищету в холодном сердце,

      за неумение открыто говорить,

      за то, что беспринципно лезем к дверце,

      которую во век не отворить

      умом, подсчётом, выверенным ритмом,

      хоть тыщу лет учи-переучи.

      Мы не умеем вены резать бритвой

      и так писать, чтоб стих кровоточил.

      ору одна

      огоньками рыжими полыхнул рассвет,

      заскрипел обиженно  ржавый шпингалет

      на калитке старенькой, охнула луна

      и со лба испарину опрокинула

      росами холодными на моё окно,

      вздрогнуло под водами неба полотно,

      хрупко-хрупко дзынькнули стёклышки в дому,

      тонкими прожилками выпали в траву,

      и под мягкой лапою поступи утра

      всё от боли плакали глупые ветра,

      а по дому босое бегало уже

      рыжее, курносое солнце неглиже,

      раскидало сны мои весело вверх дном,

      наглое, красивое – в теле молодом

      кровь бурлит  вулканами, ох, охолони,

      травами духмяными выдыхают дни,

      от черёмух пряные вечера горчат,

      вот и ночь нагрянула тенью по плечам,

      неумело