Прощай, Анна К.. Лера Манович

и, не глядя на меня, ушел на свое место.

      Рэдик вел себя со мной как раньше – просился на улицу, слушался, пригибался, когда ругали, подходил, когда я его звала. Он перестал делать только одно – вилять хвостом. Когда возвращалась мама, он стучал хвостом так, что пыль шла из старого коврика. Когда приходила я, его хвост шевелился еле-еле.

      Отец уходил постепенно. То исчезая на ночь, то появляясь. Худая и замученная работой и вечным безденежьем мама варила по утрам кашу, а отец говорил:

      – Почему у тебя такое скорбное лицо? Женщина должна выглядеть весело. Чтоб на нее было приятно смотреть.

      Смотреть на меня ему тоже было не очень приятно. Он постоянно придирался и делал замечания. Он говорил:

      – Ты превращаешься в бабу.

      Баба. Странное новое слово, которым отец раньше никогда не пользовался.

      Сам отец внезапно расцвел. Кажется, у него появились деньги. А у нас деньги не появились. Иногда он приносил для Рэдика большую кость с блестящими белыми хрящами. И подолгу смотрел, как Рэдик жадно ее грызет. Кажется, мой отец любил эту собаку больше нас.

      А потом отец ушел окончательно. Он ушел к тете Тане. Той самой, двоюродной маминой сестре.

      Спустя неделю, когда он забежал забрать какие-то вещи, мама сказала:

      – Забери собаку. Мы ее не прокормим.

      – Куда я ее дену? – сказал отец. – Там двое детей. Меня с собакой не примут.

      – Если любят, примут, – сказала мама.

      – Ты же знаешь ее характер…

      Мы смотрели с балкона, как они уходили. Тощий как скелет Рэдик доверчиво трусил рядом с отцом.

      Дойдя до угла дома, отец остановился и поднял голову, ища глазами наш балкон. Рэдик тоже остановился и поднял голову.

      Эта картина навсегда впечаталась в мою память: голый осенний палисадник, ссутулившийся отец в плаще и серая худая собака с большой головой.

      Рэдика я больше никогда не видела.

      Много раз потом отец пытался мне рассказать. Но я смотрела в его тоскливые еврейские глаза и не хотела ничего знать.

      До сих пор я не хочу ничего знать.

      Самый счастливый Гоша

      Когда Гоша вышел из дома, день уже кончался. Зимнее солнце трогало макушки деревьев и светило издалека.

      «Надо идти к пруду, – подумал Гоша. – Там всегда солнце».

      На светофоре цифры долго отсчитывались назад: сорок восемь, сорок семь, сорок шесть, сорок пять, сорок четыре (как маме), сорок три, сорок два…

      …Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать, пятнадцать (как Гоше).

      Потом добежали до нуля, и Гоша собрался идти, но цифры передумали и снова прыгнули: девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Вместо нуля зашагал зеленый человечек, и Гоша тоже зашагал.

      Гоша шел в парк, и парк шел навстречу. Катил коляски со спящими младенцами и коляски с умирающими стариками. Вел холодно одетых девушек под ручку с парнями и одиноких, тепло одетых старух. Собаки вели хозяев на поводках, и те еле поспевали за ними. Вороны кричали:

      – Паррк! Паррк! Паррк!

      Было