Пальто и собака (сборник). Дмитрий Воденников

, и мы все (правда, только в теории – потому что вагон метро доказывает обратное) должны быть кристальны и стерильны.

      Но узна́ем мы друг друга по запаху.

      …В известном сюжете с Орфеем и Эвридикой – Орфей, спустившийся в Аид, угадывает свою потерянную возлюбленную по тени. Тень – это здорово. Она скользит и ей не больно. Ну, может, только грустно немного. Но когда к нам приходят люди (а одиночество это тот же античный ад, где никто никого не мучает, а просто скользят), то этих людей, которых мы могли бы любить, мы угадываем по их телесному облаку.

      Потому что один чужой запах приходит к тебе я говорит: «Я твой. Жаркий, кожный, неприятный. Но ты будешь со мной». А другой – приходит и говорит, даже раньше, чем ты успел хоть что-то спросить: «Ты никогда не будешь меня любить. И неважно, что во мне почти нет мускуса».

      Потому что пока ты жив – ты пахнешь.

      Потому что когда ты любишь – ты пахнешь.

      Потому что нет ничего слаще запаха возлюбленного твоего.

      Впрочем, смерть тоже пахнет. Но к тебе это уже не имеет никакого отношения.

      Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,

      С певучим именем вмешался,

      Но всё растаяло, и только слабый звук

      В туманной памяти остался.

      Сначала думал я, что имя – серафим,

      И тела лёгкого дичился,

      Немного дней прошло, и я смешался с ним

      И в милой тени растворился.

      И снова яблоня теряет дикий плод,

      И тайный образ мне мелькает,

      И богохульствует, и сам себя клянёт,

      И угли ревности глотает…

      Удивительно, как Мандельштам в этом стихотворении передаёт отсутствие в-после-смерти любого запаха (приятного, неприятного или любого другого). Слышно, как падает яблоко. Видно, как движутся тени. Есть даже физическая боль от ревности. А запаха нет. Даже девические упругие холмы в последней (не озвученной здесь) строфе не пахнут. Ни грудями, ни холмом. Они спелёнуты туго и, значит, пахнут только чистой тканью. Отутюженной тряпкой. А значит, ничем не пахнут.

      Я помню, как я однажды пришёл к женщине, которую любил, в больницу. Это было так давно, что я не помню почти ничего: ни сколько лет мы к тому времени были близки, ни того, расстались ли мы уже на тот момент или ещё были вместе. Зато я отлично помню, как уходя, склонился над койкой и поцеловал ей руку.

      Рука пахла чем-то кислым. Это нормально. В больницах тебя раз в день протирают специальным раствором, чтоб ты не залежался и не зацвёл, и этот раствор делают из спирта, шампуня и ещё какой-то гигиенической чепухи. (Только сейчас подумал, что рассказывать про поцелуи рук – какая-то моя мания, я ведь уже писал об этом. Но ничего: потерпите немного. Скоро меня протрут этой специальной смесью из спирта, шампуня и ещё какой-то гигиенической чепухи, и я перестану пахнуть самим собой и говорить о своих наваждениях. Я стану стерилен и выглажен. Как девичья ткань на её призрачных, ничем не пахнущих грудях.)

      Так вот – этот чужой запах (точнее отсутствующий её запах, а любимые люди, даже бывшие, всегда будут пахнуть для нас самым блаженным образом) поразил меня больше, чем вся невыносимая ситуация и само затрапезное отделение бедной районной больницы.

      Всё, что у нас остаётся от нашей любви, – это память о запахе некогда любимого человека.

      Не письма, не фотографии, не наши книги, не наша гордость, не наши обиды, а именно эта обонятельная память.

      Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

      Вы чувствуете, как там сильно пахнет вином и яблоками?

      Помните, из рассказа Бунина (когда героиня хоронит того единственного мужчину, которого она смогла полюбить в их сиротском эмигрантском Париже)?

      Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и всё говорило о жизни юной, вечной – и о её, конченой. Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла её с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дёргаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде.

      Здесь очень важно – это: «Прижала её к лицу».

      Она на самом деле не к лицу её прижала. К носу.

      Потому что это всё, что у неё осталось теперь. И это то, что уйдёт быстрее всего. Даже не надо будет отдавать шинель в чистку.

      Запах умирает очень быстро.

      Письма ты ещё перечитаешь, обиды вспомнишь, а запах уйдёт с подкладки летней шинели быстрее, чем опадут листья над вашей могилой. И шинель теперь будет пахнуть всего лишь сукном и пылью. Ну и немножко коридором. Мышиным запахом проигранной жизни.

      Осыпались листья над Вашей могилой,

      И пахнет зимой.

      Послушайте,