Руина. Михайло Старицкий

насущный.

      Нищий бросился было целовать руки молодой девушке, но Марианна отстранила его.

      – Не надо, брате! – произнесла она более мягким голосом, затем вскочила на подведенного ей коня и повторила еще раз значительно: – Молитесь Богу и святому Петру.

      – Ну, в путь, панове! – скомандовал Андрей и, обратившись к нищему, прибавил: – А ты, старче, берегись да осматривайся: татаре еще бродят кругом.

      Казаки подняли лошадей вскачь, и через несколько минут отряд скрылся из виду.

      Долго следил за ним нищий, прислушиваясь к замирающим звукам конского топота. Когда последние отзвуки наконец совершенно угасли, он выпрямился и вздохнул глубоким, облегченным вздохом.

      – Ну, уж и трухнул, даже волосы к голове прилипли, – прошептал он, дотрагиваясь до своего мокрого лба. Затем он ощупал все свое тело, попробовал сделать несколько шагов, и по лицу его разлилась довольная улыбка. – Ничего, все цело… хе – хе!.. думал, что уже прямо к черту в пекло лечу; одначе, видно, что разумный человек и из пекла вырваться сможет, да еще заработать при том и добрый червончик! – Нищий рассмеялся каким-то наглым смешком и с удовольствием потер свои руки. – Так вот на какой ток летят наши пташки зернышки клевать! Молитесь Богу и святому Петру… хе – хе! Запомним, запомним, пане Гострый, какому святому молитесь вы!

      Нищий крикнул два раза пугачом, и через несколько минут на его крик отозвался другой, отдаленный, протяжный, донесшийся из глубины леса. Вслед за этим послышался треск сухих ветвей, а через несколько времени кусты раздвинулись, и в образовавшееся отверстие вынырнула голова мальчишки, а вслед за нею показались и лошади, которых он вел в поводу.

      – Ну, что, как? – обратился он к страннику.

      – Ничего, все хорошо, еще и червончик заработали. А теперь на коней – и гайда!

      – Куда же?

      – К монашкам в гости, в Лебедин!

      В просторной светлице гетманского замка, в Чигирине, за квадратным столом, уставленным кубками и флягами, сидела небольшая группа собеседников. Время уже было послеобеденное; в узкие окна, испещренные мелкими разноцветными стеклами, проникал мутный свет, терявшийся совершенно в промежутках между высокими шкафами. Спиной к окну сидел гетман Петр Дорошенко; его фигура в расстегнутом бархатном кунтуше была очень эффектна при этом рембрандтовском освещении, но окаймленные светом края его чуприны и усов отдавали уже чистым серебром, а на оттененном лице, осунувшемся и постаревшем, чернела глубокая рытвина, залегшая между бровей. Боком, ближе к нему, сидел Богун, постаревший тоже, неумолимое время прибавило к его благородным чертам еще несколько черточек, рассыпав их особенно щедро вокруг глаз, хотя и потускневших, но вспыхивающих еще иногда прежним огнем. На других сторонах стола разместились в почтительных позах полные здоровья и сил, словно помолодевшие Кочубей и Мазепа; только на прекрасном лице последнего было разлито теперь задумчиво – грустное выражение. У собеседников ковши были полны, и шел оживленный, захватывающий всех разговор.

      – Ты