В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919. Надежда Тэффи

только деревенские мальчишки, и то только с лошадьми, ответит вам:

      – Полтора рублика положьте.

      А уж потом спросит:

      – А куда тебе ехать-то?

      – На Николаевскую.

      – На какую Николаевскую: на вокзал аль на улицу?

      – На улицу.

      – Так бы и говорил, что на улицу. А то говорить не говорит! Туда же, ещё седок называется.

      От его густого баса и густого презрения вам делается неловко.

      – Ну, садись, что ли!

      Бац кнутом по шапке!

      – Но-о! Балуй!

      – Голубчик! Я-то ведь не балую, чего же ты меня-то хлещешь!

      – Но-о!

      – Голубчик, ты чего же направо поворачиваешь! Мне ведь налево надо. Николаевская-то ведь налево.

      – Чего-о? Налево? Так бы и говорил, что налево. А то говорить не говорят, а туда же, седоком называются!

      Бац по шапке!

      Подвезя вас к месту назначения, восьмилетний извозчик скажет лошадиным басом:

      – Прибавить надо.

      – За что же тебе прибавлять-то?

      – Как за что? Ведь я вёз!

      Прибавите вы ему или не прибавите, результаты будут одинаковые. Восьмилетнему извозчику непременно нужно показать перед всеми прохожими, дворниками и швейцарами, что он мужик бывалый и знает, как седока обремизить.

      – Как же не прибавите-то? – ворчит он лошадиным басом, получая прибавку. – Овёс-то нынче тридцать рублей фунт. Этак вёз, одного овса на него пошло, а он ещё говорит, за что прибавка. Ничего не понимают, а туда же, на извозчика лезут.

      Вы уже давно будете сидеть в уютной гостиной и поддерживать томный разговор о грядущем ренессансе человеческого духа, освобождённого от тёмного плена влияний войны; вы уже давно забудете о привёзшем вас восьмилетнем чудовище; и разве только изредка, если вы человек нервный и чуткий, лёгкая дрожь неприятно скользнёт вдоль вашей спины.

      Это оттого, что «он», восьмилетнее чудовище, всё ещё не оставил вас. Он грызёт вас, переворачивает с боку на бок и при одобрительном поддакивании дворников бубнит из-под шапки лошадиным басом:

      – Туда же! Вези его! Нет, братец ты мой, на извозчике также надо понимать ездить! Овёс-то нынче что? То-то и оно!

      Дезертиры

      Что посеяла ненависть, пусть пожнётся любовью!

      Украсим розами Голгофы кресты.

      На нивах, политых терпкою кровью,

      Взойдут наш хлеб и наши цветы.

Тэффи

      Они все хотят уехать.

      Я говорю о так называемой интеллигенции. Каждый разговор – а теперь только и делают, что разговаривают, – кончается стоном:

      – Уехать! Уехать, чтобы глаза не глядели.

      – Куда? Как?

      – Всё равно. Через Белое море, через Владивосток, в Японию, в Китай, к чёрту на рога – лишь уехать, потому что так жить нельзя.

      Если бы человек, которому рвут зуб, мог рассуждать и разговаривать, то, наверное, сказал бы то же самое:

      – Так жить нельзя!

      И всё-таки продолжал бы жить именно так. Потому что ни назад зуба вдвинуть, ни оставить его полувынутым нельзя.

      Нужно перенести операцию.