В апреле сорок второго…. Василий Ардаматский

С ума сошел?

      – Так вин же, сволочуга, кровь нашу лье. Убью!

      На всякий случай держу его за руки.

      – Мы с тобой не судьи. Наше дело – доставить его куда нужно.

      – Товарищ лейтенант! Вы ж бачите, какой он ворог. Такие гады тильки землю поганят.

      – Трибунал с него спросит. Ни ты, ни я не имеем права освободить его от суда…

      Сгоряча мы пытаемся нести упирающегося Цветкова за руки и за ноги. Проходим метров сто. Ещё сто.

      Нет, так нас надолго не хватит. Опять тащим его волоком. На этот раз терпит, только зубами от злости скрипит.

      Окончательно выбившись из сил, делаем привал. Уже темнеет. Делим с Филенко последние сухари. А Цветков торопливо жуёт свои пирожки, доставая из рюкзака по одному.

      Утром Цветков кое-как поднимается. Теперь он идет сам, опираясь на костыль, мы только поддерживаем.

      К полудню наконец выходим к пашне. Вдали цепочка телеграфных столбов. Значит, скоро конец нашим мытарствам…

      Голова как гиря. Страшно сделать привал, и, наверное, тут же упаду и усну.

      Но привал всё-таки приходится делать, и я не падаю и не засыпаю. Отдыхаем минут двадцать. Просто отдыхаем, есть нечего. Ест один Цветков.

      Мы идем так медленно, что лишь к вечеру выходим на окраину большого села, разбросавшего свои мазанки по правому берегу Северного Донца. До того места, где мы с Филенко переходили реку, каких-нибудь восемь-десять километров. Значит, и до штаба дивизии рукой подать.

      Мы стучимся в окно первой попавшемся хаты. Хозяйка – одинокая бабка – пускает не сразу. Долго убеждаю ее сквозь форточку, что мы идем не куда-нибудь, а на фронт, в свою часть, да случилась беда: товарищ повредил ногу.

      И вот, осунувшиеся, небритые, с болотной грязью на сапогах и шинелях, мы вваливаемся в хату. Привести себе в порядок уже нет сил. Бросаем угол на кухне свои шинели, стягиваем сапоги, вяло ополаскиваемся под рукомойником. Даже есть не хочется.

      Но когда бабка ставит на стол горшок с холодной кабачковой кашей, проглатываем эту кашу почти мгновенно, не чувствуя вкуса.

      Цветков стелет свою шинель у стены, ложится. Спокойно потягивается. Ему некуда торопиться, у него вся ночь впереди. А нам с Филенко снова делить эту ночь на двоих.

      Солдат аккуратно снимает с кровати постельное белье, складывает на сундук. С наслаждением тычет кулаком в матрац.

      Я сижу на табуретке, комната плывет перед глазами. Говорю Филенко:

      – Ложись.

      Он оборачивается, смотрит на меня. Твердо возражает:

      – Первый вы, товарищ лейтенант.

      – Ничего, ложись…

      Неужели это сонное бормотание – мой голос? Что говорит Филенко?

      Я сажусь на кровать. Расстегиваю кобуру и сую свой пистолет за пазуху. Потом машинально еще достаю из полевой сумки «вальтер» Цветкова, прячу под подушку. Зачем я это делаю? Все равно первым дежурить буду я. Вот только посижу пять минут… Вот только прилягу на пять минут… Все равно первым дежурить буду я…

      Филенко сидит в дверях верхом на табуретке. В руках автомат. А голова его клонится, клонится книзу…

      Он же может заснуть. Нет, так нельзя. Первым