Тамиздат. Контрабандная русская литература в эпоху холодной войны. Яков Клоц

войне», но они же отчасти создавали атмосферу, в которой Хрущев «почувствовал себя обязанным в 1954–1956 годах не только освободить большинство политзаключенных, но и позволить некоторым из этих иностранных граждан более или менее спокойно вернуться на родину»221, где они тоже принялись писать мемуары. Однако до Солженицына лагерная тема за рубежом сводилась почти исключительно к документальному жанру: среди этих текстов едва ли нашлись бы значительные художественные произведения, прозаические или поэтические. «Иван Денисович» стал на Западе сенсацией именно потому, что был текстом художественным. Так, Глеб Струве признавался, что его удивила литературная форма, потому что он ожидал достоверного свидетельства222. Коротко говоря, не столько тема «Ивана Денисовича», сколько его литературные качества побудили эмигрантских критиков, западных ученых и журналистов отнести повесть к традиции русской классики, из которой она, по их мнению, и выросла.

      В этой вековой традиции, основанной на гуманистических ценностях, впрочем, безвозвратно скомпрометированных историческими потрясениями XX века, включая ГУЛАГ, текст Солженицына перекликался в первую очередь с «Записками из Мертвого дома» Достоевского, первым художественным произведением на русском языке о жизни в заключении. Публикация «Ивана Денисовича» в 1962 году совпала со столетним юбилеем первого книжного издания романа Достоевского о сибирской каторге223, и тамиздатовские критики ухватились за это совпадение, чтобы указать на преемственность между классиком XIX века и его советским продолжателем, несмотря на то что большинству заключенных ГУЛАГа царская каторга показалась бы просто отдыхом. Рядом с повестью Солженицына повествование Достоевского о тюрьме и каторге и в самом деле выглядело «несколько мудреным и несколько надуманным» (пусть даже и по той причине, что квазиавтобиографический герой Достоевского, Александр Петрович Горянчиков, – литератор и дворянин, а не крестьянин)224. Но историческая аналогия между двумя произведениями, написанными с разницей в сто лет, давала надежду, что «следующая заметная книга Солженицына станет, возможно <…> „Преступлением и наказанием“ своей эпохи», как говорилось в рецензии с оптимистическим названием «Живой дом» (по ассоциации с «Мертвым домом» Достоевского)225. Эмигрантский критик Вячеслав Завалишин высказал мысль, что повесть не только «невольно стала юбилейным подарком Достоевскому», но «обострила интерес и к „Запискам из Мертвого дома“» в России, где экранизацию романа Достоевского по сценарию Виктора Шкловского показывали в «до отказа переполненных залах» кинотеатров – впервые с начала 1930‑х годов, когда она была создана226.

      Подобные параллели между повестью Солженицына и ее предполагаемым предшественником в XIX веке вписываются в стремление старшего поколения русских эмигрантов сохранить дореволюционную русскую культуру от подавления, осквернения или полного уничтожения на родине в советскую эпоху. Безусловно,

221

Toker L. Gulag Literature and the Literature of Nazi Camps: An Intercontextual Reading. Bloomington: Indiana University Press, 2019. P. 63.

222

Струве Г. О повести А. Солженицына // Русская мысль. 1963. 12 февраля. Тенденция читать даже художественные свидетельства о ГУЛАГе как документальную прозу проявляется уже в одной из первых рецензий на «Ивана Денисовича» в эмигрантской прессе, где повесть названа «воспоминаниями»: Гущин К. Событие, о котором заговорила вся страна // Посев. 1962. 14 декабря.

223

Достоевский Ф. М. Записки из мертвого дома. СПб.: Тип. Эдуарда Праца, 1862. Разрешение цензуры на публикацию было получено 8 января 1862 года. Ранее роман выходил частями в журналах «Русский мир» и «Время».

224

Monas S. Ehrenburg’s Life. P. 119.

225

Reeve F. D. The House of the Living. P. 360.

226

Завалишин В. Повесть о «мертвых домах» и советском крестьянстве // Грани. 1963. № 54. С. 133–134. Завалишин не оговаривает, что советский биографический фильм «Мертвый дом, или Тюрьма народов» (реж. В. Федоров) был заказан как изобличение пороков царского режима, а Достоевский в фильме представал как мятежник и жертва царизма. Фильм был снят в 1932 году, незадолго до того, как Достоевский попал под запрет до конца сталинского периода.